Колебания - [162]
«Однозначно мне следует продать это дело, и пусть управляются…»
О происшествии с собакой, о том, что он вытворил сам, Фатин старательно избегал и думать — пусть даже одну секунду. Его довольство собой и жизнью сменилось жгучей ненавистью к целому мирозданию.
Отодвинув стул, Фатин тяжело упал в него, и, поворачиваясь на нем слегка вправо и влево, оглядел кабинет.
Затем тот же взгляд, бездумный и полный скуки, он направил на стол, погребенный под текстами.
Побагровев и сжав подлокотники стула, поборол он нестерпимое желание все их сгрести в красную урну; шумно выдохнув, Фатин облокотился на стол и вытащил из ближайшей стопки первый попавшийся текст.
*
Спустя полчаса он сидел, обхватив голову руками, и плечи его вздрагивали.
Слёзы, тяжёлые, трудные слезы, словно забытые много столетий назад, катились по его щекам. Сердце переполнялось чем-то как будто вязким, или твёрдым, чем-то невыносимым, невозможным мучением. Он не мог даже вздохнуть. Ему сдавило горло, и душило, и мучило…
«Если бы только судьба оказалась хотя бы однажды милостивой ко мне, так что я смог бы исполнить свои желания; детские еще, детские мечты. Кто ж виноват, кто ж повинен, что требуются на то в нашем мире всё деньги да деньги! О, каким бы счастливым они меня сделали. Дала бы мне жизнь хоть единственную возможность отыскать, заработать те деньги, и я бы расцвел! Я бы стал как другим человеком — ведь я знаю, что слаб, я спустил бы, потратил всю сумму на прихоти, развлечения; яркое, новое, модное, — ну так что ж, если не давалось мне этого в детстве и всю жизнь я себя чувствую, словно в тюрьме? Ничего никогда я не получал из того, что хотел, — ни игрушку с витрины, ни кроссовки модели такой-то, ни футболку с принтом той группы. Я арестант, я пленник своего времени, я желаю всего, чего нет у меня и не может быть! О, судьба, неужели же не по силам тебе закрутить этот мир, чтобы капелька средств, совершающих незримые путешествия вкруг всего шара ежесекундно и ежечасно, очутилась и у меня? Я ребенок ведь все еще; тот, у витрины, смотрю на мерцающие игрушки, на новенькие, блестящие те игрушки!.. Ну, купил бы я их, и кому бы стало хуже? Нет, не прошу я за голодающих, за больных и за старых, нет, не хватает моего сострадания на молитвы за целый мир, — ну так можно ли меня осудить? Ведь хватает и тех, кто молится, и ведь я — просто маленький человечек, мечтавший о счастье, — как все. Нет, не хватает широты моей бедной души, не хватает боли в сердце, чтобы болело оно за кого-то, кроме меня самого. Ну, так я хотя бы честно о том говорю! И что, разве один я такой? Только они ещё и молчат, притворяются. Но ведь я бы и зла не делал, я бы жил себе тихо, и что этому миру с меня? Вот, судьба, вот дала бы ты мне хоть немного денег, чтобы с излишком, чтобы хотя б однажды я не складывал копейку к копейке, стараясь ценить, что хватает на хлеб и на акции. Унизительная, унизительная жизнь! Столько томительных лет — всё без радости, без веселья. Ну, пусть бы я не был миллиардером, но мне бы хоть маленький миллион, чтоб хватило на маленькие мои капризы. Неужто это не малость? Или, допустим, прожить во дворце — о, судьба…»
Но далее Фатин, вновь обратившийся к тексту, во второй раз прочесть не смог и, отложив его, встал и подошёл к окну.
Москва вся проснулась. Сигналы машин, чей-то далекий смех. Фатин чувствовал, как на его лице высыхают слезы, отчего кожу неприятно стягивает.
Он вернулся к столу, все дальнейшие действия осуществляя как бы машинально. Он собрал в аккуратную стопку листки того текста, который читал, и стопку эту отложил на кресло, туда же, где лежало пальто; затем он принялся разбирать все прочие листки, из-под которых даже и поверхность стола не проглядывала. Между делом, отыскав среди них бумагу о продаже, которую ему требовалось лишь подписать, он порвал её на мелкие кусочки и ими усыпал весь пол вокруг красной урны. Разложил Фатин по рядам все оставшиеся бумаги: подборки стихов, прозаические тексты, отрывки романов, договора, счета и квитанции. Стопки различной высоты заняли ровно половину большого стола. Затем Фатин отодвинул верхний ящик. Все тексты, бывшие в нём, Фатин вынул и рассортировал соответствующим образом: в стопку прозы — и в стопку поэзии. Всё ещё испытывая, однако, неясное беспокойство, он словно что-то, наконец, вспомнил — и тогда подошёл к красной урне.
Сняв с неё крышку, он заглянул внутрь. Обнаружив там целые, не разорванные ещё бумаги, он извлёк их, и, нисколько не брезгуя, определил к остальным.
Покончив со всем, Фатин остановился у стола, тяжело дыша.
Что-то вращалось, вертелось, крутилось, постукивая, точно в мозгу его были сплошь плохо смазанные шестеренки; ещё что-то клинило в них, застревало и поворачивалось вспять; что-то путалось и смещалось.
Фатин положил руку на первую, самую высокую, стопку — то были прозаические тексты.
— Ну, вот с тебя мы и начнём, — сказал он.
Подразумевалось, по всей видимости, чтение — вдумчивое, неторопливое, осознанное, — а впрочем, разве кто разберёт их, Фатиных, что они себе думают и воображают? Разве кто их судить возьмется? Глянь — впервые он с
После восемнадцати лет отсутствия Джек Тернер возвращается домой, чтобы открыть свою юридическую фирму. Теперь он успешный адвокат по уголовным делам, но все также чувствует себя потерянным. Который год Джека преследует ощущение, что он что-то упускает в жизни. Будь это оставшиеся без ответа вопросы о его брате или многообещающий роман с Дженни Уолтон. Джек опасается сближаться с кем-либо, кроме нескольких надежных друзей и своих любимых собак. Но когда ему поручают защиту семнадцатилетней девушки, обвиняемой в продаже наркотиков, и его врага детства в деле о вооруженном ограблении, Джек вынужден переоценить свое прошлое и задуматься о собственных ошибках в общении с другими.
Повествование ведёт некий Леви — уроженец г. Ленинграда, проживающий в еврейском гетто Антверпена. У шамеша синагоги «Ван ден Нест» Леви спрашивает о возможности остановиться на «пару дней» у семьи его новоявленного зятя, чтобы поближе познакомиться с жизнью английских евреев. Гуляя по улицам Манчестера «еврейского» и Манчестера «светского», в его памяти и воображении всплывают воспоминания, связанные с Ленинским районом города Ленинграда, на одной из улиц которого в квартирах домов скрывается отдельный, особенный роман, зачастую переполненный болью и безнадёжностью.
Что скрывается за той маской, что носит каждый из нас? «Воображаемые жизни Джеймса Понеке» – роман новозеландской писательницы Тины Макерети, глубокий, красочный и захватывающий. Джеймс Понеке – юный сирота-маори. Всю свою жизнь он мечтал путешествовать, и, когда английский художник, по долгу службы оказавшийся в Новой Зеландии, приглашает его в Лондон, Джеймс спешит принять предложение. Теперь он – часть шоу, живой экспонат. Проводит свои дни, наряженный в национальную одежду, и каждый за плату может поглазеть на него.
Село Белогорье. Храм в честь иконы Божьей Матери «Живоносный источник». Воскресная литургия. Молитвенный дух объединяет всех людей. Среди молящихся есть молодой парень в инвалидной коляске, это Максим. Максим большой молодец, ему все дается с трудом: преодолевать дорогу, писать письма, разговаривать, что-то держать руками, даже принимать пищу. Но он не унывает, старается справляться со всеми трудностями. У Максима нет памяти, поэтому он часто пользуется словами других людей, но это не беда. Самое главное – он хочет стать нужным другим, поделиться своими мыслями, мечтами и фантазиями.
Скорее рассказ, чем книга. Разрушенные представления, юношеский максимализм и размышления, размышления, размышления… Нет, здесь нет большой трагедии, здесь просто мир, с виду спокойный, но так бурно переживаемый.
Эта странная, на грани безумия, история, рассказанная современной нидерландской писательницей Мариет Мейстер (р. 1958), есть, в сущности, не что иное, как трогательная и щемящая повесть о первой любви.