Колебания - [160]

Не столько важен был текст, который он сочинил, сколько это тепло — словно лучик в душе стал светиться, сперва бледный и тонкий, затем становящийся ярче и ярче. Максиму казалось — этот лучик просвечивает его душу и как бы лечит её изнутри; он как блуждающий свет чудесного фонаря проходится по ткани его души, и она, исковерканная, израненная, измученная перманентной неудовлетворённостью и страданием, теперь излечивается.

И чем дольше Максим писал, тем ярче становился лучик и тем быстрее проходился он по несчастной душе, охватывая светом всё бόльшую площадь.

В тот же вечер Максим, отложив бумагу, уставший и опустошённый, приятно опустошённый, как человек, честно и много трудившийся, взял в руки телефон и стал набирать чей-то номер. Он звонил несколько раз, сбившись со счёту. Наконец на другом конце нажали «ответить».

«Я ухожу, — сказал Максим. — Да, я ухожу!»

После короткого разговора он встал, как пьяный, подошёл к невысокому шкафчику, стоявшему в дальнем углу его комнаты, взял с узкой полки тонкую пыльную восковую свечу и зажег её, поставив в подсвечнике на столик рядом. Неровным, тёмно-жёлтым светом осветились лики святых на маленьких деревянных иконках, а Максим стоял напротив, застыв неподвижным взглядом на этом пламени, и чувствовал, как его душа переполняется чем-то — не то надеждами, не то отчаянием; он не был способен разобраться в этом и не понимал даже, что побудило его зажечь свечу. Откуда-то долетали обрывки мыслей о том, что скоро Пасха, но Максим не понимал всего этого хаоса в своей душе, он был уверен тогда лишь в одном: впервые за месяц, или, возможно, за полгода — если не за всю жизнь — он смог сделать что-то по-настоящему важное и правильное, один маленький, но необходимый шаг. Он ещё мельком заметил, что изменилось что-то в его чувствах к самому себе; будто теперь он считал, что чего-то стоит, что, быть может, и мир повернётся к нему теперь другой своей стороной, и однажды она покажется ему даже единственно верной; но всё это ещё только мерещилось далеко, далеко впереди… Максим так и оставил свечу гореть на всю ночь, а сам вскоре лег спать и заснул, обессиленный, без единой прилипчивой мысли, без ужаса и тоски.

Глава 12

Геннадий Юрьевич Фатин, и без того по прошествии первой же недели уволивший Максима, не поставив его даже в известность, немало удивился, когда раздался звонок. Услышав же возбуждённый, торжественный и даже угрожающий несколько тон Максима, Фатин зашёлся от хохота, едва повесив трубку.

— Вот же болван! «Я ухожу!..»

— Т-ш-ш, помолчи, помолчи! — тут же осекла его жена, смотревшая вечернюю передачу о массовой драке в селе Пожухлое.

И Фатин действительно смолк, развеселённый звонком и в этом приподнятом расположении духа не желающий даже спорить.

Уволить сотрудника? И вправду, что может быть чудесней; разве что в клочья порвать и выкинуть текст, разве что, пожалуй, увидеть, как переполняется урна, или, нет, нет, увидеть, как она вновь опустела, как все эти клочки, наполнявшие её, исчезли бесследно! И всё же — уволить сотрудника. О, благостное, преображающее душу чувство! Вот — был он, числился и показывался на глаза, каждый день ведь показывался — а теперь уж не покажется больше. И платить ему более не требуется, и… О, но придётся же нанимать на его место нового! Разве не так? Так, Геннадий Юрьевич, так, только мы наймём теперь совсем уже тихого, чтобы совсем молчал, а то ведь гляди, что удумал: своевольно уйти на каникулы, а потом ещё позвонить и этим своим восторженным тоном: «Я ухожу!» Здесь Фатин вновь расхохотался, не выдержав, за что тут же был снова обруган женой.

На следующий день, в настроении всё таком же приподнятом и даже несколько улучшившемся — благодаря глубокому крепкому сну, не омрачённому видениями о недостижимых богатствах, и на редкость ясной, почти безветренной погоде — Фатин перебегал дорогу на зелёный свет, начавший уже усиленно мигать.

В его воображении строились и сменяли друг друга всевозможные планы по реорганизации бизнеса. Теперь он обдумывал, а не уволить ли вновь и всех прочих сотрудников? Не нанять ли новых, коль эти не в полной мере оправдывают его надежды? Да, пожалуй, что можно и было бы весьма хорошо и приятно; а не продать ли одному интересующемуся лицу всё это никчемное разваливающееся дельце, издательство, то есть? А там предлагают ведь, что, мол, юридически он останется полноправным владельцем, и как бы продажи и не было; то есть и бизнес у него сохранится, и денег прибавится, и… Словом, отменно. А пожалуй, что и можно продать; но надо ж всё-таки ещё поразмыслить — а вдруг упустил чего? А что, если поинтереснее возможность представится? Нет, усмехнулся Фатин, не с дураком связались! Уж я своего не упущу. Будьте спокойны!

Глухой и сиплый лай прервал его размышления.

Обернувшись, Фатин, проходивший в тот момент через сквер, увидел собаку.

Поражающе, неправдоподобно худая, так что и не ясно было, как она может ещё стоять на жалких своих четырёх лапах; её светлая шерсть торчала клочьями, то там, то здесь прерываемая ранами и болячками, а по бокам точно гуляли волны — это поднимались и опускались рёбра, это дыхание становилось заметным. Фатин замер, столь неожиданным оказалось это жуткое видение, ворвавшееся в его мечты и грёзы; он глядел на собаку, походившую скорее на чудище, и на его лице медленно проявлялась гримаса отвращения и испуга.