Колебания - [159]

Он прошёл на кухню и включил чайник, осторожно попытавшись вспомнить вчерашний вечер. И тогда вновь вдруг у него закружилась голова и сбилось дыхание, и он снова придержался за стену, а потом с трудом сделал несколько шагов и опустился на стул, оказавшись таким образом рядом с окном. Глубоко дыша, Максим выглянул в это окно, приподняв занавеску рукой, и устремил взгляд на далёкое синее небо, удивительно яркое и глубокое, будто нарисованное, и на соседние дома, в окнах которых солнце играло бликами, разбиваясь на тысячи осколков. И так, сидя у окна и наполняя взгляд синевой неба, Максим стал вспоминать вчерашний вечер и день так подробно, как мог.

«Господи, что было вчера!» — подумал он, не поверив собственным воспоминаниям. Прежде всего он вспомнил, что накануне вечером внезапно начался сильный снегопад, и говорили, будто он затянется над Москвой на несколько дней. Но вот же: солнце сияет, небо совсем безоблачно, будто зимы и вовсе не было никогда. Но что успело случиться в этот снегопад!..

Чайник давно уже закипел, но Максим сидел всё так же неподвижно, смотрел в окно и вспоминал вчерашний вечер так сосредоточенно и с таким удивлением, будто он был много лет назад.

Десятого апреля, в седьмом часу, вся квартира была погружена в сумерки, а Максим даже не зажигал лампу. Он ходил по комнате, от окна и до двери, иногда садился на диван, всё думая о чём-то, и в какой-то момент ему вдруг стало настолько тесно, жарко, невыносимо и ужасно в собственном бездействии, что он, всё ещё находясь в ватной пропасти, решил сделать то, что интуитивно угадывалось им как единственно верное и необходимое. Все мучительные недели, если не всю мучительную жизнь, что-то боролось в его душе, пробивалось, отказывалось умирать, задавленное и забытое. Наконец оно словно пробилось, словно сумело, наконец, завладеть всей душой Максима и всеми его помыслами, и оно стало направлять их — а теперь они нуждались в направлении более чем когда-либо.

Он взял с полки тяжёлую толстую книгу. «Цветы страха», — было крупно напечатано на обложке. Максим смотрел на неё, не отрываясь, несколько минут — и она была далеко, она была вся затуманена, она мучила его, и всё его мучило; он видел книгу прямо перед собой, он знал и помнил, что только что взял её с полки; но всё было далёким и неестественным, в глазах как будто темнело, и сознание по-прежнему было окутано точно ватой.

Сжимая книгу в побелевших пальцах, глубоко дыша и кусая губы, чтобы почувствовать хоть что-нибудь, чтобы пробить как-то эту ватную стену, Максим тем не менее принудил себя сесть за стол и взять лист бумаги.

Он читал эту книгу в начале зимы. Купил её как расхваленную новинку, прочёл от корки до корки, непредвзято и с интересом.

Книга произвела на него впечатление удивительное; он не мог припомнить, чтобы прежде хотя бы один роман показался ему одновременно столь отвратительным и столь прекрасным. Максим растерялся даже и пребывал в замешательстве ещё долгое время, положительно уверенный, что ему действительно и понравилось, и не понравилось страшно. Он просмотрел тогда пару отзывов, но все они были либо восторженными, либо гневными; в его же душе творился хаос.

Этот хаос ему более всего хотелось изложить на бумаге, вновь пролистав книгу, упорядочив каждую свою мысль о ней, проведя параллели, отметив несостыковки и противоречия, подчеркнув преимущества. Только на место этого желания явились нехватка времени, убеждённость в бессмысленности этих действий и необходимость заниматься делами более важными, и Максим вновь окутал иголочку чем-то мягким, притворившись, что не замечает её.

Теперь же он разглядел её. Он извлек всё то мягкое, что окружало её, и решительно вонзил иглу ещё глубже в самое сердце. И она стала его центром, его основой. Однако исчезла боль — игла будто встала на своё место, бывшее там всегда и только её и ждавшее. Максим догадывался — уже никогда он не вынет её, она — его часть, и они срослись, и она — это ключ, а вынь он её, сумей это сделать — и погибнет, точно кощей.

Максим стал писать. Он раскрыл книгу. Обнаружил вдруг, что впечатление от неё всё такое же яркое, будто он читал её только вчера. Он стал чувствовать постепенно, как что-то словно сходится воедино, как будто всё начинает помогать ему; память оказалась ясной, столь же ясной, сколь затуманенным было сознание; чувства были обострены; душа действительно словно дрожала в нем, и Максим почти что физически ощущал её; она отзывалась, беспокоилась, маялась, она была переполнена.

Максим стал писать — торопливо, даже жадно, так жадно, как иные люди читают; он же жадно писал — рука не успевала за мыслями, почерк сбивался, строчки ползли по листу. Он не желал терять ни секунды, необходимой на включение ноутбука и открытие «Ворда». Рука у него напряглась, отвыкшая от длительного писания, затекла и стала болеть, а он всё продолжал и продолжал, разбирая на кирпичики, на составные части целое, именуемое художественным произведением, вспоминая давно позабытые курсы и лекции в университете, отдалённо осознавая, что написанное им будет незрелым, будет только черновиком, но испытывая неизъяснимое волнение оттого, что впервые в жизни он сделал то, чего по-настоящему желал. Он решился на то, чтобы не отвернуться от собственных чувств, а довериться им и пойти за ними.