Колебания - [158]

— Хорошо, понимаю, — уже отвечала она, улыбаясь. — Конечно же, я смогу…

«Ну и где же — хоть капля стыда, хоть бы едва заметный упрёк моей совести, если она ещё есть! Где же всё это? Только что я отказалась от Пасхальной службы в пользу спектакля! В пользу игры и сцены! Разве это правильно?.. Я всегда непоследовательна, не исполняю данных самой же себе обещаний, тем более — таких обещаний! И главное — не ощущаю, совсем не ощущаю вины… „Хочешь быть для людей полезным?“ — О, да разве я могу! Я, которая и в себе разобраться не в силах. Какую я принесу им пользу, чему научу?.. Если единственное, что у меня получается и что я люблю, — это играть!..» — Лера остановилась. — «Единственное? Подожди, но как же единственное?.. Нет, ты имела в виду, одно из, — но, строго говоря, такие вещи нельзя и сравнивать… И всё-таки — только что ты сделала выбор, не задумываясь, сделала его сердцем. Только ли потому, что это наиболее лёгкий путь?»

Мысли её уже хотели вернуться в извечный круг, начинающийся с подобного вопроса, и вновь пронестись по нему: только ли оттого, что это легко? — нет, я люблю это. — но если это слабость, через которую нужно переступить, если твоё место не там? — но что-то меня смущает в этом, я люблю жизнь… И так далее, и так далее, хотели закружиться мысли, не позволяя Лере отыскать выход, — но вновь что-то их спутало и разбросало.

И внезапно явилась абсолютная ясность.

Лера стояла посреди белоснежного тротуара. Вдалеке дрожащими огоньками обозначилась автострада. Мимо проходили люди, огибая Леру с нескрываемым недовольством, а она улыбалась в ответ, как чудачка.

Это всегда в ней было, и всё вело — незаметно, неявно — лишь к этому.

Несмотря ни на что и после всего — актёрство. Вот, где ей место. Почему так ясно она увидела это лишь теперь?

Выступать посредником — транслировать в мир эмоции, чтобы никто не застыл, превратившись в камень, чтобы сердца людей были полны, а на глазах у них выступали слёзы. А вера в Бога — вот, как будет она проявляться здесь, на Земле, вот, чем она сможет помочь, вот, как сотворит добро. Лицедейство и грех — она справится, она сможет сохранить в душе силу и свет, и они защитят её. Он поможет и защитит, потому что привёл её к этому. Привёл, как она и просила. Любовь защитит, потому что всё будет делаться только во имя неё. Не для развлечения, денег, нескончаемых удовольствий… Лёгкий ли это путь?! О, нет, совершенно не лёгкий! Сложный, тяжёлый, быть может, он-то как раз и тяжелее намного того, о котором она столько думала! Не утратить себя, раздвоившись и словно став теми, кого играешь, не пустить эти образы к себе в душу, не перенять их черты; не соглашаться на каждую роль лишь затем, чтобы заработать; не увеселять ради увеселения, не развлекать, не паясничать, не устраивать шоу. Через смех подводить к печали — к необходимой, тихой печали, а не к унынию; через шум и музыку — к тишине и полузабытому в ней звучанию внутреннего голоса; через страдания, слёзы и боль, разыгранные, прожитые на сцене, — к чуткости и внимательности их сердец, к состраданию, пониманию. Через неверие, страх и отчаяние, через равнодушие, надменность и одиночество, через запутанность, сложность и мелочность — к мудрости, вере и простоте. К детскому в каждой душе.

Всё — к любви.

Лёгкий ли это путь?

Глава 11. Шаг

Электронный календарь на маленьком круглом столике, стоящем справа от постели, показывал одиннадцатое апреля. Солнце лилось в окно косыми лучами и, проходя сквозь старые тюлевые занавески, рисовало узоры на полу. Через приоткрытую форточку прохладный ветер шевелил эти занавески, отчего узоры оживали и двигались. Стрелки часов замерли на десяти часах. Во всей квартире стояла совершенная тишина.

Максим глубоко вздохнул во сне и чему-то рассмеялся. Он пошевелился, смял одеяло и резко открыл глаза, в первую секунду не понимая, где находится. Он сел в постели, и, когда память, а вместе с ней и способность анализировать собственные ощущения, вернулись к нему, он понял, что что-то было не так, как прежде. Максим прислушался, оглядел комнату.

Впервые за целый месяц ему показалось, что толстая стеклянная стена будто уменьшилась на несколько метров. Холодная толща мутной воды, давящая со всех сторон и отделяющая его от привычного мира, оставшегося далеко-далеко наверху мерцающим светлым пятном, стала вдруг как-то чище, теплее, словно давление упало и Максим мог уже грести наверх, и пласты воды под его руками раздвигались намного легче. Казалось, кто-то вынул у него из ушей вату, пока он спал. Максим оглядел комнату, и впервые его ощущения были похожи на те, почти забытые, обыкновенные и простые, какие были, как ему казалось, когда-то давно. Ощущения были нормальными, такими, как бывают у всякого человека, когда он просыпается утром у себя в постели. Максим сидел, смотрел по сторонам и не в силах был этому поверить. Чёрная точка страха шевелилась в его душе при мысли о том, что всё снова может провалиться в ватную пропасть. Максим старался не двигаться, не допускать ни одной лишней мысли, чтобы всё снова не покрылось густым туманом и не отдалилось. Он сидел десять минут, пятнадцать и полчаса — но ничто не проваливалось обратно в пропасть. Стеклянная стена, наоборот, казалось, лишь уменьшается с каждой секундой, и наконец Максим вынужден был встать из-за усиливающегося чувства голода. Он был ещё очень слаб, бледен, будто человек, перенёсший тяжёлую операцию. Когда он встал, голова у него закружилась, и он опёрся рукой о стену, чтобы не упасть. Его мысли были совсем тихими и чистыми, он был так пуст, как бывает пустым и бесконечным апрельское небо после дождя; ни следа тёмных и извилистых размышлений, хитрых пугающих догадок, холодных и липких вопросов, — будто всё смылось водой. Но как, из-за чего это случилось, Максим не понимал.