Колебания - [168]

— Ну, пиши…

— Да…

Они обнялись, обе чувствуя, какими различными будут их дальнейшие пути и понимая, что сами собой эти пути едва ли когда пересекутся — только если каждая из них будет периодически делать небольшое усилие, набирая номер или сообщение с предложением о встрече. И если всё-таки будет — тогда уже непременно состоится эта встреча, светлая, полная воспоминаний, историй и мыслей, и будет чувство — это необходимое чувство, облегчающее жизни обеим: будет рассказано всё человеку будто бы постороннему, первому встречному, и оттого наиболее искренно и правдиво, и будет получен ответ от этого встречного, такой же искренний и полный участия, но в то же самое время всё будет рассказано другу, давнему знакомому, человеку действительно близкому.

Они отпустили друг друга, зная это всё наперёд и чувствуя, что именно так и будет. И Яна пошла ко входу в метро одна.

А Лиза вызвала такси.

Она поехала к Лёше — в новую старую жизнь, к новым великим проблемам, бездонным океанам слёз и огромным радостям, и когда такси неслось по летним улицам солнечной Москвы, Лиза смотрела в окно, и всё, что мелькало перед ней своими красками: платья девушек, витрины магазинов, яркие здания — всё это манило её, звало, давало надежду, обещало что-то, рождало в душе воздушные мечты о большой зарплате, независимости, о новых платьях, косметике и такси в любую секунду, о хорошем вине и отдыхе в Италии. О кальяне на верандах, увитых цветами.

Но такси, радостно и гордо взятое на последние деньги с последней студенческой стипендии, мчало её на окраину города, прочь из чистеньких цветных улочек с нарядными барышнями почти из романов, — туда, к панельным домам, к старым лавочкам, к прохладным зеленоватым подъездам, худым кошкам, ободранным и кривым перилам и выщербленным лестницам — туда, к Лёше, к дорожному знаку, висящему в комнате на стене, к разбросанной по полу одежде, к сборнику ЕГЭ по математике, лежащему на столе уже вечность, к вину за двести рублей из ближайшего маленького продуктового магазина, к дивану и бесплатным фильмам… И Лиза не стала смотреть в окно. Она отвернулась, вынула из бездонной сумки телефон, едва заметно улыбнувшись, а затем набрала и отправила в неосязаемую закодированную сеть последовательность знаков, — и они, молниеносно вырвавшись из пространства города к облакам, а затем из густых облаков к черноте звёзд, отскочили оттуда и эхом, за ещё одну секунду, вновь прорвали облака и звякнули, стукнувшись о другой телефон на другом конце города. В этом безумном полёте знаки не сбились и не перепутались, таким же стройным рядом, каким они были отправлены к звёздам, возвратились они на Землю, и человек, проведя по экрану рукой, улыбнулся, когда его сознание считало и осмыслило значение этой последовательности — что также заняло секунду — «Я еду».

Глава 14. Студия

Днём семнадцатого мая Роман вышел из Нового гуманитарного корпуса, обдумывая всё ту же мысль, что владела им и во время лекции, которую он читал, и за несколько часов до неё, и неделю назад. Уже долгое время лишь одна идея, как тёмное пятно от яркого солнечного блика на сетчатке глаза, мелькала перед ним, не давая думать ни о чём другом. Идея эта доставляла ему истинные мучения, лишала сна. Она и радовала, и злила, и расстраивала одновременно, вызывала нестерпимое желание действовать и сковывала по рукам и ногам. Он чувствовал себя вдохновлённым, как никогда раньше, и совсем подавленным, опустошённым. Идея была предельно простой, ясной и потому чудесной — в воображении, — и путающейся в тяжёлой паутине рутины, бюрократии и финансовых вопросов — в действительности. Она казалась неосуществимой. Она казалась необходимой и правильной. Замкнутый круг тьмы, из которого уже несколько недель не было видно ни единственного хотя бы призрачно мерцающего лучика-выхода.

Солнце сияло в безоблачном синем небе, шелестели нежно-зелёные деревья, воздух, уже прогретый, наполненный шумом проспекта и гомоном толпы, был таким прозрачным, каким он бывает лишь ранним утром в самом начале весны. Уродливым, невообразимым казался Роману контраст между его настроением и окружающим светящимся миром. Всё вокруг радовалось и переливалось разными цветами: от светло-серого асфальта к нежно-коричневому цвету тонких веток, далее к пастельно-зелёной листве на фоне ярко-синего слепящего глаза неба, и везде, везде, куда ни посмотри, как ни поверни голову — кругом лишь безупречно-прекрасный ликующий мир. И словно чёрная клубящаяся туча, полная скрытых, дрожащих электричеством молний-мыслей, — Роман. Как он устал, устал от этого контраста, как тяжело ему в чудесные весенние дни ничуть не меняясь оставаться задумчивым и мрачным — но его ли в этом вина? Идея, идея — вот всё, что имело значение, и поскольку возможностей осуществить её не находилось, ни нежные листья, ни синева не могли по-настоящему радовать его. Но что-то всё-таки было другим в его чувствах, нежели раньше: он чувствовал теперь гораздо больше бессильной печали, печальной покорности — там, где прежде ощущалась лишь яростная готовность делать то, что кажется нужным, преградам вопреки. Между прочим размышлял Роман и об этой, вроде как несущественной, перемене, — и не мог понять, когда, отчего она произошла. Сказывалась ли усталость за год? Не разочаровывается ли он постепенно в том, чем занимается, — как многие его знакомые?.. Роман шёл мимо дороги, по которой неслись машины, от Нового гуманитарного корпуса к метро. Плавно закрылись двери полупустого автобуса, и он неспешно отъехал от остановки, будто только и ждал, что Роман передумает всё-таки и не станет идти пешком. Но думалось ему легче лишь на ходу.