Колебания - [154]

Дни шли, перетекая один в другой так, что границы между ними стирались и совсем исчезали. Время стало непрерывным потоком, похожим на круговорот, свет сменялся тьмой, и это чередование повторялось бесконечно, и казалось, что больше уже никогда ничего не изменится и что Максим, блуждая мыслями далеко за пределами земного понимания пространства и времени, навсегда останется там, в лабиринте, и мрак сгустится над ним так, что никакой свет никогда уже его не разгонит.

Глава 9

В один из дней Максиму стало до того страшно, и настолько, казалось, потух для него свет какой бы там ни было надежды на то, что однажды его болезнь отступит, а потом и вовсе пройдёт, до того душно и жутко ему было, и чувство появилось, что вскоре он лишь сильнее запутается и заболеет непоправимо, что он, стараясь беречь теплящиеся ещё угольки сознания, увидел вдруг лишь в одном единственно возможное для себя спасение. Ему показалось, что это может помочь, — Максим пошёл в церковь.

Он шёл туда с больной надеждой, с ужасом и с тоской, шёл, как ребёнок идёт ночью к маме сказать, что у него болит живот; он искал утешения, чудодейственной помощи, волшебства, потому что сознание и память шептали ему, что церковь и религия могут помочь человеку.

Он тогда более чем когда-либо был человеком — маленьким, напуганным и запутавшимся.

Он пришёл в небольшую церковь недалеко от дома, и тут же разволновался лишь сильнее, совершенно не зная, как следует себя вести. Он никогда раньше не был в церкви, и никто не объяснял ему, каким должно быть его поведение.

Интуитивно догадавшись, он, как-то несмело и с опаской оглянувшись, перекрестился перед входом, а затем зашёл внутрь, покосившись на маленькую бабушку в уголке у стола со свечками. Он не знал, нужно ли покупать свечки, не помнил, взял ли с собой деньги. Он никогда прежде не размышлял даже о том, хорошо ли то, что свечи именно покупают, а не берут бесплатно. Теперь промелькнуло вдруг — если свечки были из чего-то и кем-то сделаны, то почему они должны отдаваться огромному количеству людей бесплатно, но уже в следующую секунду его мысли были заняты чем-то другим. Он прошёл вглубь церкви, и его окружили многочисленные иконы, около которых стояли свечи, и все лики святых слились для него в одно, странное, бледное, с большими глазами, и он не знал, к какой из икон стоит подойти и что сделать после — поклониться ли, перекреститься, поцеловать её или прошептать определённые слова; и почему именно к ней, а не к какой-нибудь другой. Стоя посреди церкви, он в растерянности смотрел по сторонам, на людей, которых было немного, пока не решил наконец повторить за кем-то его действия. Волнение лишь усиливалось в нём, и никакого благодатного спокойствия, он, зайдя в церковь, не ощутил.

Женщина подошла к иконе, видел Максим, постояла напротив неё, что-то шепча, затем потянулась вперёд, поцеловала её, перекрестилась и поставила свечку.

Максим подошёл к другой иконе, рядом с которой никого не было, и сделал всё то же самое, только свечки не поставил и не знал, что же ему прошептать. Пришла вдруг ясная мысль — шептать нужно просьбу. И тогда Максим подумал: «Сделай так, чтобы это прошло». Он повторил это мысленно около десяти раз, — и вдруг с ужасом почувствовал, что мысль его словно застопорило на одной этой фразе, и на одиннадцатом — невольном уже — повторе, когда упорная мысль никак не хотела остановиться и всё звучала и звучала в голове, Максим в ужасе и отчаянии почти отшатнулся от иконы, а мысль всё повторялась и повторялась, навязчиво кружилась в голове.

Отшатнувшись, он прошёл ещё дальше, к алтарю, невольно изумившись его красоте. Впереди по центру стояла какая-то икона, выделяясь среди всех прочих, а по бокам от неё в вазах стояли пышные цветы. Повсюду горели свечи, отражаясь в стекле икон, и сквозь окна солнце играло золотом на алтаре. Максим опять остановился посередине, не зная, можно ли подходить к центральной иконе, — такой неприкосновенной, святой и важной она ему показалась. Но какая-то девушка подошла к ней, и потому Максим, тайно выждав, пока девушка уйдёт, и мысленно подгоняя её, тоже подошёл к иконе и поцеловал.

Поразительным образом ему становилось лишь труднее и тяжелее; казалось, кто-то положил бетонную плиту ему на грудь, передавил горло. Пришла мысль — в нём сидят бесы, в нем столько грязи и мрака, что всё это начинает дрожать и извиваться в этих полных света и святости стенах. Ему было плохо, точно пресловутому ужу на сковородке. Сердце стучало как сумасшедшее, воздуха не хватало, он ощущал невыносимую тяжесть и нестерпимую гнетущую тоску, а вместе с тем невероятно странную пустоту — ему хотелось кричать, а слов не было, ему хотелось упасть на колени, но он был точно связан по рукам и ногам. Вместо благодати и радости, вместо избавления от ужаса он испытал лишь ещё бόльшую муку. Он был уже грешником, мучившимся в Аду. Все святые на иконах, казалось, смотрят на него отовсюду, с каждой стороны, с недосягаемого расстояния своей совершенности. Он казался сам себе ничтожным, точно микроб.

Вдруг слева от себя он услышал тихий разговор: