Колебания - [144]

.

Так «НВЛ» стало регулярно выпускать однообразные бульварные романы, женские и подростковые, детективы и изредка даже сборники современных стихов. Последние Фатин внимательно просматривал — желая удостовериться лично, что в каждом стихотворении сборника слово «любовь» встречается хотя бы один раз.

В один из дней Фатин, особенно возбуждённый и радостный, что едва ли было для него характерно, принял у себя в кабинете курьера и расписался в получении посылки. С нетерпением раскрывал он большую коробку и, наконец, извлёк на свет то, что было внутри, — блестящую ярко-красную урну для мусора. Она была пластиковой, высокой, прямоугольной, и Фатин смотрел на неё в восхищении несколько минут. Урна была куплена взамен старой, белой и небольшой, в которую не помещалась и половина бумаг, которые Фатин выкидывал. Вообще он терпеть не мог бумаг. Когда Фатин видел их, первым порывом его души было смахнуть их со стола, выбросить в окно, уничтожить. Теперь же, из-за новой своей должности вынужденный иметь с бумагами дело, он с особенным, ещё бóльшим, наслаждением избавлялся от них при первой возможности.

Поначалу Геннадий настолько погрузился в свою новую работу (которая главным образом заключалась в том, что каждый день он приезжал в офис, усаживался в кресло, пил кофе и решал, какие бумаги выкинуть, а какие отложить в ящик стола с тем, чтобы выкинуть чуть позже), что ночами ему стали даже сниться страницы книг. Но не обычные, а диковинные, каких не встречал он ещё, к величайшей досаде своей, в жизни. Каждую ночь волшебный сон повторялся. Менялись лишь место, время и обстоятельства: то это был книжный магазин, то квартира, то офис. Ворочаясь в сладком сне и похрапывая, Фатин всякий раз неизменно оказывался вдруг перед большим письменным столом, заваленным книгами. Тогда он брал одну из них в руки и начинал листать её, и она шелестела тоненькой бумагой под его пальцами — но там… О, что было там! Вместо испещрённых ненавистными буковками листов вдруг оказывались страницами книги бесчисленные разноцветные прямоугольнички с цифрами, расположенные один под другим, скреплённые между собой и прошитые у переплета. Они шевелились и дрожали от малейшего дуновения, они мягко прикасались к его коже, и Фатин, не веря глазам своим, хватал со стола следующую книгу, и следующую, и везде было одно и то же: 100, 200, 1000, 5000, 500, 50 и даже 10, и Фатин тогда принимался считать, судорожно листая страницы, но, конечно, сбивался и тогда начинал кричать, зовя на помощь Алину, требуя, чтобы она немедленно пересчитала и сообщила ему точную сумму, и всякий раз он просыпался в поту от того, что зовёт Алину, и жена уже стала ругаться, не обращая нисколько внимания на все его попытки объяснить, какой диковинный и чудесный сон он видел. Просыпался Фатин с досадой, с горечью, со страшным разочарованием — если бы только мог он хоть раз за всю жизнь действительно испытать это чувство сладкого счастья, какое испытывал каждую ночь во сне!..

А «НВЛ» между тем, по-прежнему существуя себе же в убыток, едва покрывая расходы, не принося никакой прибыли, стало самым обыкновенным мелким издательством, ниже среднего по рейтингам популярности у читателей — и это несмотря на то, что Фатин как раз таки основной массе читателей угодить и стремился.

*

В квартире, где он по-прежнему жил с женой, — и жил в удивительном согласии, объяснить которое, пожалуй, можно было лишь тем, что два подлеца, встретившись, мгновенно узнали и почувствовали друг в друге нечто родное и близкое и потому словно негласно договорились жить мирно под одной крышей, занимаясь каждый своим делом и ища каждый своей выгоды, пока один не мешает другому, — много лет висел портрет отца.

Юрий Владимирович, уже немолодой, с проседью в тёмно-каштановых мягких волосах, с глубокими линиями складок с двух сторон ото рта, сложил губы в печальную и недоверчивую улыбку, а во взгляде его читалось невыразимое и не находящее разрешения страдание и будто бы скрытая борьба. Когда художник, друг его ещё со студенчества, более десяти лет назад рисовал тот портрет, он повторял то и дело: «Юра, я будто рисую для надгробия, прости Господи. Улыбнись, пожалуйста, будь так добр», но улыбка никак не выходила, и портрет получился мрачным. «Ну, действительно ведь! Подойдёт разве что для кладбища», — говорил, шутя в привычном для них тоне, друг, — но Юрию Владимировичу портрет был как-то особенно дорог и очень нравился. Он смотрел на него и видел вроде как собственную душу — полную не тоски, не болезненной меланхолии, но, как ему самому казалось, глубоких, трудных переживаний.

В один из ноябрьских вечеров, придя с работы домой и попав по пути под дождь, Фатин-младший с ненавистью поглядел вдруг на этот портрет ещё из коридора, а затем решительно подошёл к нему, не раздевшись даже, снял со стены, пронёс через две комнаты и заткнул на верхнюю полку кладовки, куда тот едва поместился, уродливо и криво торча одним углом.

С того самого дня дела у издательства будто бы пошли в гору; количество присылаемых рукописей ещё увеличилось, а вместе с тем одновременно увеличилось и количество издаваемых романов, которые стали продаваться вдруг более активно, и количество бумаг в красной урне, — и обоим этим факторам Фатин был одинаково рад.