Колебания - [101]

Из всех героев ему лишь было жаль мать Раскольникова, которая не вынесла того, что случилось с сыном, было жаль застрелившегося Свидригайлова и невинную сестру процентщицы, — но даже и этих героев Роман недолюбливал из-за их уж слишком человеческих качеств. Он вообще имел некую злобу ко всему живому именно за то, что делает его живым, ко всем людям за их нелепые, нелогичные поступки, совершённые из-за чувств, обыкновенно невыгодных и даже вредных им. В минуты особо мрачного настроения эта злоба закипала в нём и заполняла всю его душу, в другое же время он умело игнорировал её, а иногда даже и вовсе забывал о ней и чувствовал к людям даже нечто вроде интереса, некоей симпатии, — но всё это как-то с научной точки зрения, вроде как если бы они были его подопытными. Всё, что бы Роман ни делал, с кем бы ни говорил, было так или иначе связано с его работой над теорией о современности, и чем больше он общался с людьми, тем больше фактов находил, подтверждающих верность этой теории. Окружающие его люди и вправду бесконечно колебались между совершенно разными убеждениями и увлечениями — и за это он также презирал их, что ничуть не мешало ему восхищаться самими идеями, абстрактными теориями, обощающими фактами.

Неожиданно раздались аплодисменты, и это вывело Романа из мрачных раздумий. Актёры на сцене уже вышли на поклон, и Роман мгновенно почувствовал страх, смешанный со стыдом. Зачем, зачем он вдруг сорвался с места, так торопясь успеть на дурацкий спектакль, что он хотел увидеть? Чёрт, какая же глупость! И чем это лучше всех тех поступков, за которые он злится на прочих людей? Но нет — конечно же, он действовал не по своей воле; какие-то силы велели ему поступить именно так, и он, теперь уже всё осознающий, должен немедленно скрыться. И он быстро поднялся со своего места, готовый проскользнуть в приоткрытую дверь и сбежать по каменной лестнице вниз, пока Лера не успела заметить его, — но именно в этот момент она возникла вдруг прямо перед ним.

Кроме костюма и сильной бледности лица в ней ничего уже не осталось от Дуни. Весёлые искорки в её глазах говорили о том, что Лера вновь стала собой, что из одной жизни — на сцене — она умела быстро перейти в другую, в настоящую — ту, которая многими актёрами, наоборот, считается ложной. Лера, улыбаясь, стояла перед Романом, поздоровавшись с ним, а он с ужасом чувствовал, что его недовольство собой и стыд за появление на спектакле совершенно очевидны для Леры. Его злило то, что он не может, тем не менее, отстраниться, избавиться от всех этих человеческих чувств, которые ненавидит; что он высокомерен и холоден, но не может стать по-настоящему равнодушным. От этого его сконфуженность лишь усиливалась, и, только чтобы нарушить тишину, он сказал:

— Хороший спектакль, — и добавил: — Очень близко к книге… — и ещё спустя секунду: — Где вам удалось найти такого Свидригайлова?

— О, это вы о Михаиле Андреевиче! — смеясь сказала Лера. — Да, он отличный Свидригайлов! Понимаю, вы удивились: нам всем тут чуть больше двадцати лет, а он… Это мой папа, — вдруг радостно заключила Лера, и, видя, как изумился Роман, добавила: — Он тоже закончил актёрский, и мы, когда собирались ставить этот спектакль, всё думали, кого взять на роль Свидригайлова — понимаете, даже процентщицу сумели сделать, хотя вы, наверное, её не успели увидеть, — мягко улыбнулась Лера, — вы же пришли в самом конце, — тут Роман снова покраснел и ещё больше разозлился на себя за это. — Наша Полина хороша, настоящая старуха получилась! Мы всем составом трудились над её костюмом и гримом, хотели, чтобы всё было по-настоящему… Но Свидригайлова никак сделать не получалось, не выходило у наших мальчиков изобразить его, и тогда мне пришлось уговаривать отца — но знаете, он почти сразу согласился. Ему только бороду приклеили, а в остальном он и так похож, — Лера остановилась, чувствуя, что слишком много говорит — с ней всегда случалось такое, если она была возбуждена, а после спектакля эмоции так и переполняли её. — В любом случае, я очень рада, что вы пришли и что вам понравилось.

Роман тут же решил, что поддержит этот вынужденный, недолгий диалог с Лерой, а затем поспешно уйдет, и тогда — уже навсегда, окончательно; а между тем она вела его к сцене, где ещё не переодевшиеся артисты разговаривали с родственниками и друзьями, пришедшими на спектакль.

— Роман, это мой папа, Михаил Андреич. Папа, это Роман, мой друг, — произнесла Лера. — Роману очень понравилась твоя игра, он сказал, что ты вылитый Свидригайлов.

— Это правда, — подтвердил всё ещё мучающийся неловкостью Роман, глядя на бороду Михаила Андреевича, которую тот не успел ещё снять. — Вы так похожи на него, словно сошли со страниц книги.

— Спасибо, спасибо, — Михаил Андреевич даже похлопал Романа по плечу, — я рад, что мне удалось сыграть его. Я уже давно не был на сцене, а знаете ли, со временем забываешь, как это — стоять перед публикой, превратившись в другого человека… А вы, Роман, тоже играете? — с этими словами он поднёс вдруг палец к глазу и, часто моргая, стал что-то оттуда вытаскивать; это была линза. То же самое проделал он и со вторым глазом, улыбаясь Роману, и тот заметил, что глаза у Михаила Андреевича на самом деле карие — точно такие же, как у Леры, и с теми же искорками.