Колдун - [65]

Вот этот-то Иной Человек и стал являться Павлу Знахареву в самые смутные минуты, и Павел говорил с ним, и приходила ясность. Поэтому он и слыл на деревне смирным и безобидным. «А может, от того, что терпеть долго могу или просто умею уговорить себя?» — думалось ему изредка. Но так или иначе, а Иной Человек стал его спутником на всю жизнь.

Вот и теперь к нему, стоящему на краю поля лицом к закату, подошел незаметно этот самый Иной Человек и спросил:

— Вот ты все отдаешь и отдаешь. Ведь, может, уже и жену отдал тому, братову дружку, Николаю этому, долговязому и молодому. А для себя-то ты что оставил? Ведь, наверно, надо что-то и для себя, иначе как же? Иначе ведь и отдавать-то нечего скоро станет.

— Ну как? — ответил Павел. — Вот, видишь, поле скосил. Двадцать шесть гектаров. По нашей сибирской местности, лесной да холмистой, это не шутка. А еще солнце не село... Я, может быть, чуть ли не первый комбайнер в районе.

— Ну ладно. Поле скосил. Это хорошо. Молодец. Но жену-то зачем отдавать? Ведь получается, что ты потому и ушел, чтобы отдать, чтобы, значит, не мешать. Или от стыда ушел, так? Это же позор, Паша.

— Ладно... Позор... А что она в жизни видела? Еще в рост толком не пошла — война. Мантулила-мантулила с утра до ночи все пять лет. На них-то — на детишках да бабах — и держался всю войну колхоз. А потом — только расправилась, девкой стала — бах! — жених: здравствуйте, встречайте, заслуженный военный герой, вся грудь в орденах. А через год — Мишка, потом лет семь болезни разные, потом — Лешка, потом — Катька... И все работа, работа, носа за деревню не показать — некогда. Ну что она видела?

— А теперь, значит, увидит с этим?

— Что ж... люди новые... интересные... Иван, брат ее, раз в пять лет и приезжает-то. Как же не радость — единственный брат. Пусть погуляет... отдохнет...

— Да не перед братом она ведь пляшет!

— Ну — перед дружком его, ну и что? Мужик видный, не фрукт какой-нибудь, рабочий — понравился, вот и хорошо, что понравился. А то привез бы какого-нибудь обормота.

— Да и не перед Николаем этим, голова!

— А перед кем же? Передо мной, что ли?

— А ты что думал? И перед тобой, и перед собой, и перед всей той веселой житухой, разрази ее гром, которую ты для нее выстроил.

— Жили не хуже других...

— А хорошо ли жили-то? Ладно: не хуже других. А хорошо ли?

— Это не моего ума дело.

— Но как же так?

— А так. Она хорошая жена, я ей верю.

— Так ведь любой так скажет! Верю! Чего же ты тогда думаешь, маешься целый день?

— Думается — значит, думаю.

— Ну, думай-думай, — вздохнул Иной Человек и удалился.

Солнце коснулось леса и стало вытягиваться вдоль горизонта. Лес застолбили сумерки, поле потемнело, нарушилась тишина: уже осторожно начали трещать ночные кузнечики, свистнул соловей, сонно пробулькала перепелка. По-прежнему был неподвижен воздух, и только чуть ощутимые волны охлаждали и увлажняли его, от чего приглушились и вскоре исчезли запахи.

До чего же это хорошо, подумалось Павлу, до чего приятно, закончив работу, остановиться вот так на краю вечернего поля и обнять его мысленно, и то, что за ним, обнять — таежную бугристую глухомань и низкое небо над нею, раскрашенное закатом. Сколько раз за последние годы видел он эту картину — не счесть, и все-таки она не стала привычной, хотя каждый раз почти точно повторялась и мало в ней было незнакомого. В самую, казалось, душу шел от нее какой-то светлый покой, и пропадала усталость, и весь ты держался увереннее и забывал о возрасте. И ведь бывало, что в иное время и в ином месте именно для того, чтобы взбодриться, Павел вызывал в памяти эту картину, и действие сказывалось немедленно: приходил покой, жить становилось надежнее. Как легко, как отрадно было бы сегодня, если бы не эти думы. День был долгим и трудным, он начался с рассветом; скошено большое поле — машины еле успевали отвозить зерно; тело еще теперь — в напряжении; и тут — словно в подарок — такой удивительный вечер наступил, с закатом в полнеба. Да — как было бы отрадно. Но думы все заслонили. И хотя он и спорил с Иным Человеком, и не винил Анну, и старался все спокойно объяснить, — думам не было конца.

Уже солнце село, и небо стало потухать, и из лесу на поле двинулась темнота, а Павел по-прежнему стоял на краю поля неподвижно и неслышно.

Собственно говоря, думал он, почему «отдавать»? С какой стати все-таки взялось это слово? Ну да, его, конечно, придумала бабка, а за нею стал повторять Иной Человек. Но что я там отдавал? Родился тут, в деревне Бахрово, как и все наши, и был настоящим бахровцем, ни больше ни меньше. И горд был столь же, и хитер, и ловок, и упрям, когда и не надо, да и расчетливостью не обошел бог, и хватка была. Конечно, потише других бывал, ну, может, совестливее, не жадничал также и не юлил, когда припечет, не умел изворачиваться и двуличничать. Ну, был там жалостливым, это точно. И дремучим. Но ведь все наши такие, кого ни возьми. Так что же я все-таки отдавал?.. Верно, не мог видеть, когда кто-то на чужое зарился, а такие всегда были. Вот помню, погорельцы приехали... Да что там погорельцы! Невесту упустил, не отвоевал... На всякую работу соглашался — так это ведь надо же кому-то. Ну, пропускал, когда вперед тебя норовили выскочить, это случалось. Потом война, а война — известное дело: хошь, не хошь — всего себя надо выложить, иначе нельзя. Какая же тут отдача... Еще, конечно, уступал — что было, то было. Да ведь опять же — все наши уступали — один больше, другой меньше. Приходилось и смолчать когда, и перетерпеть. Но что же тут особенного? Глотка и лоб не порука ни в чем. Человеку нужны руки и светлые мысли. А кураж, обида, мудрежь разная — только от безделья. Какое же тут отдавание может быть? По-путному ведь иначе-то и нельзя... Но отчего же ты, парень, обо всем этом думаешь? Почуялось что-нибудь, или сон увидел? О чем думать, если все ясно, и при чем тут Анна?..