Колдун - [66]

Пробудил его грузовик. Воя и тарахтя, он шел прямо по пашне, и фары перевалились с боку на бок, как на волнах. Из кабины выпрыгнула Тонечка-учетчица, защебетала, засмеялась, полезла в кузов за саженем, но Павел остановил ее:

— Нечего мерить. Я все скосил.

— Все? — удивилась она и вдруг бросилась к нему, повисла на шее, поцеловала. — Дядь Паш, дядь Паш! Все скосил! Двадцать шесть гектаров! Ой, какой же ты молодец, какой молодец! Да ведь лучше всех! Никто же больше так не работает!

Кто-то привез на деревню слово «малохольный», и оно сразу же закрепилось за Тонечкой. Восторги ее никого не удивляли, так как была она на редкость суетливой, болтливой, способной безо всякой видимой причины бурно возликовать или расплакаться. Павел не первый раз выкашивал столько — бывало и больше. Но сегодня его почему-то тронул ее порыв. И тут же мелькнула мысль: там, видно, что-то случилось, и проговорил:

— Спасибо. Сегодня ты вторая меня похвалила.

— А кто первый?

— Я сам.

— Дядь Паш! Дядь Паш! — снова закричала она, но шофер засигналил, и грузовик стал пятиться к комбайну, и они дали ему дорогу...

Потом Павел лежал распластавшись на пахучем прохладном зерне в кузове, а Тонечка лежала рядом, и они плыли, и их переносило с борта на борт под завывание мотора и нескончаемое щебетание Тонечки.

— Двадцать шесть гектаров! Это же только подумать! За это же награды давать надо, куда же они смотрят! Вот люди! — вроде никакого дела: что десять, что двадцать. А ведь ты самый лучший комбайнер, за что я тебя и люблю — не любила б, не говорила б. И потому мне тебя жалко.

— Да ладно, — отозвался Павел. — Жалко...

— Ну да! Раз они такие слепые люди!

— Двадцать шесть — не рекорд. Да и не зависело от меня ничего сегодня — поле ровное, хлеб не особо соломистый. Да и машина хорошо шла.

— Какое там ровное! Бугор на бугре...

Над ними проплывали темные кроны сосен, мигало небо, где-то там, откуда они уехали, светилась между деревьями, появляясь и исчезая, большая красная луна. Это-то и бывало всегда самым благодатным продолжением той картины, которая начиналась на вечернем поле. Но сегодня покоя не было: думы становились все тягостнее, то и дело приближался Иной Человек, готовый вот-вот задать новый вопрос. Благо, мешала Тонечка.

— Дома-то у меня всё гуляют?

— Не знаю... Кажется, гуляют.

Павел повернулся на живот и стал смотреть вперед, на дорогу. Сразу исчезли и кроны, и небо — осталось только два колыхающихся луча, и в них — сонные стволы, травянистое придорожье, пни, папоротники — все дремучее основание леса, тронутое осенью. Машина шла медленно, натыкаясь на корни, переваливаясь в ухабах, скрипя и громыхая, мотор завывал натруженно и тяжело. В полосе света кружились мириады бабочек, мотылей, мушек; многие шарахались прямо на фары, и это была гибель: они разбивались, и их бесплотные трупики намертво присасывало к горячей сетке радиатора. Иногда в луч попадала сова или летучая мышь, попадала и, неистово кувыркнувшись, исчезала, и никогда невозможно было уследить куда: под колеса или в сторону, в спасительную темень.

— ... сама скажу Никите Ивановичу, так и скажу, что дядя Паша Знахарев — лучший комбайнер: председатель обязан это знать. И в газету сама напишу...

— Что ж ты в кабину не села?

— А чтобы тебе не скучно тут одному было.

— Да мне ведь и не скучно.

— Нет, скучно, я вижу... Да и хорошо тут наверху. Матушки! Ехала б и ехала так, всю бы ночь до скончания света...

— А что, — сказал Иной Человек, все же оказавшийся в кузове, — если тебе поехать домой? Все же хозяин. Как-никак — твое государство. Хватит им там, пора остепениться.

— Не остепенятся, — ответил Павел. — Меня втянут, и буду там дурачком, в этой комедии.

— Комедия? А как же «последнее прощание с молодостью»?

— Ну, может, и не комедия... Комедия, когда я прибуду.

— Да неужели же ты не голова в этом государстве? Эх, Павлуха, пропащий ты человек. Первый комбайнер, а что толку?

— Какого толку?

— Да такого... обыкновенного.

— Чего я туда поеду? Ведь я не виню ее? Не виню. А без меня скорей перебесятся, и опять тихо будет.

— Нет. Если ты такую позицию выбрал, то уже никогда не будет тихо. Снаружи-то, может, и будет, а внутри... Не зря она матери наговорила...

— Так ведь она назло, чтобы мать пристыдить за подозрение. Я-то ее знаю. Дурачится она, вот и все.

— Да разве ты ее не видел? Какое уж там «дурачится».

— Я знаю ее или не знаю? Ее, мою жену?

— Ну знаешь, знаешь...

— Ну вот и все.

— Человека знаешь-знаешь, а потом он такую штуку отколет, что, выходит, и не знал совсем.

— Я ее знаю.

— Человек человека никогда до конца не узнает.

— Отстал бы ты лучше...

Павел сошел возле заимки. Тонечка пересела к шоферу, и Павел сказал им:

— Заночую на заимке опять. Завтра пораньше в болото за клюквой схожу... Скажите там...

— Что-то ты на клюкву повадился, — засмеялся шофер. — Ведь еще не поспела как надо.

— Приходи зимой, — ответил Павел, — мороженой угощу, тогда увидишь...

Грузовик двинулся дальше. Павел подождал, пока утихнет гудение, и побрел по тропинке на бугор, где размещалась заимка.

Ночь была тихой и прохладной, весь бугор был залит лунным светом. Заимка — продолговатая низкая изба, несколько сараев и пригонов — была старой и заброшенной: крыши прогнили, заборы повалились, изба мрачно смотрела пустыми окнами, даже рам не было; внизу, над засыпанным колодцем, сиротливо высился покосившийся журавель. Давно отошли времена, когда в страдную пору здесь селились колхозники, когда вечерами воздух сотрясался от голосов и смеха, а в пригонах фыркали лошади, когда дед Михей мастерил из бересты туески и гнал деготь — запах разносился по всему бугру; когда Анна обносила усталых мужиков вкусно дымящейся похлебкой, и они неторопливо ели, а потом собирались на дворе в кружок и кто-нибудь рассказывал историю о том, что и как было раньше. А потом заимка засыпала; все вокруг глохло, и заводили свои песни сверчки. И было-то отсюда до деревни всего каких четыре километра, однако мало кто в это время ночевал дома.