Кого я смею любить. Ради сына - [139]

На хорошо смазанных петлях бесшумно открывается дверь. В комнату входит Лора, она кажется еще более тоненькой и опрятной в этом платье, которое после смерти матери она выкрасила в черный цвет. Ее гладкий лоб прорезывает морщина. Лора протягивает мне маленький конверт для визитных карточек.

— Бруно утром оставил это для вас.

В конверте сложенная вчетверо и нацарапанная шариковой ручкой записка. Читайте, мосье Астен, если только это будет под силу вашим глазам:

«Ты знаешь, папа, я не умею много говорить, а уж тем более водить смычком по чувствительным струнам. И потому я решил лучше написать тебе и сказать откровенно, что я не могу раскаиваться в том, что произошло между мной и Одилией. Ты согласен со мной? Ведь если бы я раскаивался в этом, хотя бы даже для вида, это уже было бы плохим предзнаменованием. Я хотел тебе еще сказать, что понимаю, как некрасиво я выглядел вчера, но уж так все получилось, зато ты, папа, вел себя так благородно, что это невозможно забыть».

— Он и мне оставил такую же, — говорит Лора.

Хватило бы и одной. И даже лучше бы обойтись совсем без записок. Разорвем ее, к чему ее хранить? Она только будет смущать нас, она уже и сейчас смущает. За все, что я сделал для сына, он вознаграждает меня коротенькой запиской. Вознаграждает и вдохновляет на новые подвиги. Как просто быть сыном и как непомерно сложно быть отцом! Уже почти час я топчусь на одном месте, думаю, передумываю и не знаю, на что решиться, как заново устроить свою жизнь. Настоящее счастье обычно далеко от тех представлений, которые мы составляем о нем. Старый оракул оставил мне и такой завет: следите за Бруно, но на некотором расстоянии. Бруно будет жить не слишком далеко, не слишком близко от меня, ни со мной, ни без меня, я буду держать его на некотором расстоянии, на расстоянии тридцати метров. И незачем так долго ломаться. Посмотрите на женщину, которая стоит сейчас перед вами, разве она думает о себе, разве главное для нее в том, как сложится ее собственная судьба? Вы же думаете только о себе и уже пятнадцать лет делаете все возможное, чтобы она потеряла мужество. Она все отдала вашей семье. Вы считаете делом чести до последнего сантима платить свои долги, так заплатите же и этот долг, чтобы не чувствовать себя подлецом.

Лора уходит в кухню, в свое святилище. Чтобы преисполниться к себе уважения, думайте: «Теперь ничего не поделаешь, я уже пообещал Лебле устроить детей в своем доме». Чтобы вдохновить себя, думайте: «Плачу все-таки я», — и тешьтесь этой мыслью. Чтобы подбодрить себя, думайте: «Ничего, это совсем рядом. Мамуля так все хорошо видела со своего наблюдательного пункта».

А затем поднимитесь к себе в комнату. Взгляните на портрет вашей матери, чей светлый образ навсегда остался жить в вашей памяти, на эту женщину, которая имела на вас такое большое, вероятно даже чрезмерное, влияние в молодости, но которая в конце своих дней, перед тем как умереть, уступила свое место другой. Думайте: «Теперь наступает моя очередь». И чтоб вам было легче, даже просто легко, попробуйте обмануть себя хоть на минуту и думайте: «О какой жертве может идти речь? Те, кто приносит себя в жертву, черт возьми, надеются вознаградить себя в чем-то другом; значит, в глубине души эта жертва их устраивает».

Глава XXVIII

Я слышу «да-да» Бруно, который снова разговаривает по телефону. Просто диву даешься, какой поток советов и наставлений обрушили на него брат, сестра, товарищи, хотя большинство из них сами нетерпимы к критике. Ожесточение, с каким люди набрасываются на тех, кого они считают несчастными, напоминает мне ненависть, с какой крестьяне уничтожают маленьких безобидных ужей, называя их в оправдание себе ядовитыми.

— Представь себе, нет, — кричит Бруно, — я в восторге.

Я знаю, что приводит в восторг Бруно: скоро он будет отцом. Я знаю также, почему он счастлив: он не слишком высокого мнения о себе. Как можно быть уверенным в женщине, если она не видит в тебе залог своей безопасности? Лучше всего, чтобы она родила от тебя ребенка. Жена при муже, словно рыба-прилипала; она крепче с ним связана, если он одаряет ее ребенком — в свою очередь прилипалой при матери.

— Цинизм? В чем ты увидел цинизм?

Можно не сомневаться, он разговаривает с Мишелем. Как говорила моя мать: «Излюбленный прием лицемеров — называть искренность цинизмом, так же как глупцы называют правду парадоксом». Бруно сухо прощается и вешает трубку. Он снова входит в гостиную. И бросает мне:

— Мишель убежден, что я сделал Одилии ребенка, чтобы заставить тебя согласиться на наш брак. И ему, видите ли, жаль меня! А тебя он не жалеет за то, что ты его сделал? — Он тут же успокаивается, понимая, что в его положении лучше помолчать, и лишь буркает: — Он звонил из кафе у вокзала. Приехал вместе с Луизой. Я съезжу за ними.

Все ясно. Их интересует, какие я принял решения. Бруно старается ни во что не вмешиваться; он не задает никаких вопросов, во всем полагаясь на меня. Я сказал ему, что устрою их у нас дома, но и словом не обмолвился о себе. Мишель правильно сделал, что приехал: возможно, мне надо будет ему кое-что сообщить.