Когда мы молоды - [84]

Утро принесло усталость и отчаяние. Отто увел Вальтера к себе и уложил на диване. После короткой передышки они возобновили поиски. На завод Вальтер больше не рвался. Теперь они ходили по больницам. Гонялись за всеми, кто мог хоть что-нибудь знать об Эрике. Просматривали списки убитых. Эрики не было нигде. Оставшиеся в живых товарищи по цеху находились в тяжелом состоянии и ничего не могли рассказать. Одна женщина, будто бы говорила кому-то, что Эрику незадолго до взрыва послали в другой цех, что-то принести. В какой цех — никто не знал. Та женщина умерла в больнице.

Только на третий день Вальтер пошел домой. Смеркалось. Домик на Шустергассе встретил его тьмой пустых оконных впадин. У соседей окна были уже заделаны — у одних основательно, у других кое-как. Вальтер отпер дверь, зажег свет. В кухоньке не было газовой плиты. Исчезли половики в спальне, обнажив потрескавшийся линолеум. Стыдливо корчились голые пружины стоявших рядышком кроватей, остались без гардин окна, и на подоконнике, усыпанном сажей, виднелся след чьей-то подошвы. До чего ж испортился народ! Говорят, прежде не бывало такого в Германии.

Куда теперь? Снова к Отто Кречмару? Он звал. Да только не хватит ли с него больниц и всяких хождений без толку, есть, наверное, и свои заботы. И вообще: почему, собственно, Отто? Странно. Никогда особенно не дружили, Отто старше, ему уж под сорок, и интересы у него другие. Вот говорят, будто он коммунист. Все может быть… Да мне-то какое дело…

— Очистили, — сказал Вальтер, входя.

Белая скатерть под широким абажуром и ваза с искусственными цветами кололи глаза, свидетельствуя о чужом благополучии. Зачем он явился? За сочувствием? Приютом из милости?

Не слушая, что ему говорят, Вальтер продолжал:

— Только вот что, Отто: я у вас не останусь. Зашел пригласить тебя. Пойдем, если ты не против, выпьем пива.

Переглянувшись с женой, Отто ответил:

— Ну что ж, это мысль.

Не можешь помочь несчастному, раздели с ним его горе.

Сидя за столиком у окна, они молча потягивали жидкое пиво. Отто прислушивался к разговорам. Вальтер не слышал ничего вокруг.

— Понимаешь, Отто, — сказал он вдруг, — это может свести с ума. В мыслях я уже тысячу раз видел ее мертвой. Понимаешь: в мыслях! А на самом деле? Что же на самом-то деле? Нигде ее нет. Ни среди погибших, ни среди живых. Пропала бесследно!

— Потерпи, Вальтер, нельзя терять надежду. Раскопки еще не окончены. Ее обязательно найдут.

— Найдут! Что теперь найдут! Четыре дня…

Появлялись новые посетители, оглядывались, ища знакомых, здоровались, кивали, подсаживались к одной из компаний. Линотипист Вилли опять без разбору ругал и правых, и виноватых, а похудевший толстяк в углу толковал свое: продержались бы тогда еще пару месяцев, успели бы подготовить тайное оружие, то самое, о котором говорил доктор Геббельс, так все было бы иначе…

Входя, люди сообщали новости.

Уже больше четырехсот человек похоронено. Такого бедствия не случалось не только в Людвигсхафене, подобного, говорят, не знает вся история промышленности.

Французы совсем уж было договорились с американцами о покупке контрольного пакета акций у компании ИГ-Фарбен. Что-то они теперь запоют, когда половина заводов разрушена…

А ведь первый, самый мощный взрыв произошел в том самом цехе, который уже раз взрывался: тогда, в сорок третьем, когда только-только начинали делать самолеты-снаряды…

Говорят, где-то из-под развалин доносятся стоны — вроде зовет кто-то на помощь, да только еле слышно. Неужели еще остались заживо погребенные?

— Где? Кто это говорил?

Вальтер, Отто и еще несколько человек бросаются к только что вошедшему. Кто говорил? Где слышны стоны?

Но тот ничего точно не знает. Говорили люди…

IV

Утро было таким же, как пять дней назад. Так же равнодушно вылезло из-за ломаной линии горизонта медно-красное солнце, так же быстро поднялось по прозрачному небу, словно спеша уйти подальше от черного безобразия закопченных крыш, сменило свой цвет на ослепительно желтый, так же бесцеремонно изгоняя с улиц прохладу, принялось безжалостно накалять каменную одежду земли. Ничего не изменилось в природе. Если бы когда-нибудь в Людвигсхафене пели птицы, то они, наверное, и в это тихое утро запели бы те же песни, что и пять дней назад.

И так же, как пять дней назад, потянулись к заводским воротам бесконечные вереницы хмурых, невыспавшихся людей. И так же занимался утренней гимнастикой у окна своей виллы в Маннгейме герр Людвиг Шлингер, акционер и член правления, главный инженер заводов ИГ-Фарбениндустри, под чьим энергичным руководством вчера были в общем и целом завершены спасательные, работы. Сегодня возобновлялось производство продукции в неповрежденных и не особенно поврежденных цехах.

Герру Шлингеру нравилось стоять по утрам у открытого окна своей спальни, вдыхая аромат цветочных клумб, в то время как тысячи хмурых, невыспавшихся людей пешком и на велосипедах тянулись к заводским воротам.

Мастер Фогт удивился, увидев Вальтера Бурхарта в цеховой раздевалке. Старик, потерявший последнего сына, мог себе представить, каково у Вальтера на душе. Мастер озабоченно присматривался, как медленно, с отсутствующим лицом снял молодой слесарь одежду, расправил на плечиках костюм и повесил его в шкаф, как взял с крючка спецовку и влез в нее, не отдавая себе отчета в том, что делают его руки и ноги. Вслед за Вальтером старик Фогт прошел в мастерскую. Видел, как тот автоматически отпирает ящик с инструментом, достает ключи, которые всегда захватывал с собой в утренний контрольный обход, как рассовывает инструменты — каждый в свой особый карман. Увидев старика Фогта, Вальтер сказал «гутен морген» и спросил, как делал каждое утро: