Когда мы молоды - [81]

Пришлось ему согласиться и с тем, что двое работающих всегда лучше, чем один: все так дорого, а ведь надо подумать и о завтрашнем дне. Значит, поначалу ей придется работать. И ничего, что вместо медового месяца у них всего полторы недели, главное — они теперь всегда будут вместе!

И вот первое утро, когда приходится отдавать Эрику заводу. Вальтер работает сегодня во второй смене, отчего же не позаботиться о жене: она проснется, а завтрак уже готов. Вот будет сюрприз!

С чего начать? Вальтер в нерешительности топтался у газовой плиты. Не новая, конечно, но, как говорят, хорошо сохранившаяся. Подарок к свадьбе от ее стариков. Итак… Слегка приоткрыв кран, чтобы струя текла без шума, Вальтер налил в кофейник воды и поставил его на огонь. Дальше что? Ага, поджарить хлеб. Его старики для того и подарили им на свадьбу особую новенькую электроплитку. Хлеб нарежем потоньше, так любит Эрика, воспитанная своей экономной мамашей…

— Кто это забрался в мое царство-государство и хозяйничает тут?!

В дверях стоит принцесса из сказки. Голубые глаза еще не совсем проснулись, но в них уже скачут озорные искорки, щеки что наливные яблочки, одна румянее другой, весело прыгают крутые каштановые завитки, а сама принцесса в туго затянутом зеленом халатике, словно гибкий стебелек цветка. И самым разумным сейчас было бы схватить ее в объятия и расцеловать. Ничего другого Вальтеру и не пришло бы в голову, если бы не досада: ведь погиб сюрприз! Рухнула мечта проявить себя заботливым супругом, и, охваченный сильным разочарованием, Вальтер отвечает довольно сердито:

— Давай спи дальше. Тут и без тебя дела идут ничуть не хуже.

Будь Эрика замужем не десятый день, а десятый год, она, вполне возможно, ответила бы не менее ядовитой и уж конечно более многословной тирадой. Но у Эрики не было за плечами печального опыта убогой, монотонной действительности, отравленной горечью обманутых надежд, и ей была еще неведома горькая прелесть семейных сцен, единственного бесплатного развлечения. Эрику разбирал смех: все выглядело так комично — и взъерошенный Вальтер в ночных шлепанцах, и вовсю свистящий носиком-сигналом кофейник, и пригоревший хлеб, и трогательная самонадеянность мужа, пытавшегося обойтись на кухне без нее!

Смех Эрики звенел так заразительно! Вальтер изо всех сил старался сохранить мужское достоинство. Но когда эта отъявленная озорница — десять дней супружеской жизни не прибавили ей ни грамма серьезности — схватила веник, а всему миру известно, что веник самый смешной предмет в домашнем хозяйстве, и перешла в наступление — где уж тут сохранить серьезность!

Так началось это утро. Они гонялись друг за другом по всей квартире, угрожающе размахивая ужасными орудиями вроде скалки и кочерги, ухитрялись изловить друг друга и снова вырывались, ерошили друг другу волосы, прижимая нос, и обессилев, наконец, от возни и хохота, принимались вытирать — один другому — выступившие от смеха слезы, твердя снова и снова фразу, ставшую уже их первым семейным афоризмом, сосредоточившим в себе всю их наивную веру в бесконечность своего счастья:

— Всегда так будет?

И изображали, как, став девяностолетними стариками, будут, охая и держась за ревматические суставы, гоняться друг за другом с веником и кочергой. И снова хохотали до упаду — юные, здоровые, полные сил.

II

Проводив Эрику до проходной, Вальтер впервые после свадьбы оказался наедине с самим собой. Когда Эрика, промелькнув за решетчатыми воротами и взмахнув последний раз рукой, исчезла за углом серого многоэтажного корпуса, он еще долго стоял, недоумевая. Он разучился быть один. Не знал, куда себя девать.

Чувствуя, что стоять так нелепо, Вальтер побрел куда глаза глядят, пытаясь собраться с мыслями. Он пересек площадь, постоял у газетного киоска, отошел, ничего не купив, и завернул в узкую, кривую улочку, ведущую к Рейну. Помимо воли ноги несли его тем путем, каким они с Эрикой каждое утро в течение их «медовой недели» спускались к реке. Странно, но ему показалось, что он не был здесь целую вечность.

Узкие, сумрачные улочки. Двух- и трехэтажные домики, не угадать, какого они цвета под многолетним слоем копоти, извергаемой ста тридцатью восемью трубами заводов Фарбениндустри. За небольшими оконцами не видно цветов, в иных нет и занавесок — жилища нищеты. Узкие тротуары, где и двоим едва-едва разминуться, бугристая булыжная мостовая, и ни травинки вокруг. Таковы улицы в Людвигсхафене — самом черном, самом смрадном, самом несчастном городе послевоенной Германии.

Для человека с запросами невозможно жить в Людвигсхафене. Директора, инженеры и даже рабочие с хорошим заработком предпочитают Маннгейм, лежащий по ту сторону Рейна. Стоит перейти мост, и вы в другом мире. Изящные особняки в тенистой зелени, далеко протянувшиеся бульвары, просторные улицы, шикарные кафе и магазины. Но тем, кому приходится кормить семью на двести марок в месяц, путь через мост закрыт.

И, словно закрепляя невидимый барьер, на людвигсхафенской стороне, в невзрачной черной будке, сидят, что-то лопоча по-своему, вертлявые и тощие французские солдаты, а со стороны Маннгейма, у нарядного, как конфетная обертка, красно-белого шлагбаума беспечно и важно расхаживают упитанные янки: по Рейну проходит граница оккупационных зон.