Когда мы молоды - [4]

А все-таки здорово клонит ко сну. Как бы тут поудобнее улечься… Так? Голову не на что положить. Ах, черт с ним, буду сидеть.

Мечется огненная грива, змеей извивается из стороны в сторону, розовые звезды вспыхивают и гаснут, и где-то далеко над ними слабо мерцают настоящие звезды, бледные, неясные, расплывчатые…

Звезды светили над головой, густо рассыпаны были по небу, звезды расплывчато отражались в воде, а вода — спокойная, тихая. Тяжелый понтон движется в ней, как в масле, медленно и беззвучно, но вдруг вспыхивает новая звезда, огромная, яркая, и сразу вода превращается в кипящий котел, вздымаются с грохотом фонтаны брызг, и смешно, что закружилась голова и ты упал на железный плот, — брызгами, что ли, сшибло? И все забылось, забавный провал в памяти, а потом опять тишина и звезды над головой, и кто-то напевает вполголоса: «Эх, как бы да нам бы доплыть бы до дамбы…» Значит, плывем еще, значит, не потопили, и я плыву, значит, вместе будем. А голова гудит, горит и ломит плечо, но весело и не терпится знать, что будет дальше, потому что ясно уже: нет у врага силы, чтобы нас сдержать, пострелял и заткнулся, нечем ему нас остановить, видит, что плывем, а нечем! Значит, скоро будем на дамбе, значит, переправу наладим!.. На Одере было, где-то под Кюстрином вроде…

А холодно все же. Встречный ветер врывается в пазы, ноги совсем закоченели, озноб подбирается к пояснице. Не хватает еще заболеть! К черту, сейчас я его разбужу. Сейчас, вот только еще посмотрю на эти искряные вихри…

Мерещится в них колено железной трубы, раскаленное так, что на пунцовой его поверхности вспыхивают и гаснут яркие искорки. Слышатся шорохи чужой жизни из мрака — сырого, промозглого, без границ, без формы. За ситцевой застиранной занавеской скрипят козелки под топчаном из неструганых тесин, надрывает душу трескучий нутряной кашель… Тешит ноздри привычный запах сохнущих портянок, обжигает ладони хрусткая корка печеной картошки. Жесткая, тяжелая, нежная рука на затылке: «Ешь, сынок, набирайся силы, мы — с копыток — вам достраивать». Потом желтые бугорки на пустыре, на голом месте, без ограды, без входа и выхода, яркое солнце на воронках ревущих труб, серьезные люди с фуражками в руках, и возле темной продолговатой ямы в красном тесном ящике желтое потухшее отцовское лицо. И бугорки на голом месте, новом месте, без границ, без ограды, куда еще и дорога не вытоптана, откуда идти по комьям желтой глины, быстро сохнущей под жарким солнцем. Но теперь поперек пути тень от высокой трубы завода, которого не было раньше…

Надо шевелить пальцами рук и ног: раз-два, раз-два, быстрей, еще быстрей, — лучший способ, чтобы согреться… Этот спит сном праведника. А что ему? Почему бы ему, собственно, не спать? Он вовсе не обязан терпеть лишения. Он мог бы вообще не наниматься, с голоду не умер бы. Вот работает коллектором в свои каникулы. Сделал одолжение. А мог бы и не делать.

Удивительно, как не загорается лес от этого потока искр? Что, если б вдруг загорелась тайга? Да, да, да, это было уже… Лесные пожары… Лес горел вокруг молодого завода, а мы, комсомольцы, сражались с огнем, мы рыли канавы на его пути, мы несли охрану на спасенных участках, и вот однажды под вечер тревожная весть… Его несли всю дорогу из леса вчетвером на самодельных носилках из прутьев и двух жердин, несли одного из нас всю дорогу из леса, потому что тогда еще не на чем было возить. Несли его быстро, спотыкаясь о корни, косясь на красный от крови живот, надеялись на врача. Парень выжил, потому что был молод и ему очень нравилось жить. А бандитскую пулю, говорят, оставил себе на память.

Виляет, полощется огненная грива, дробно вздрагивает платформа. А на ней не газик — броневик, и стучат, стучат колеса теплушек, а в них — где сорок человек, где восемь лошадей…

Лишь один, один боец невесел —

Он был круглый, круглый сирота…

Не горюй, боец-сирота, теперь мы все одна семья, смело мы в бой идем, разгромили атаманов, разогнали воевод. Иркутск и Варшава, Орел и Каховка, — вьется, полощется на ветру огненная грива! Наш паровоз, вперед лети! Где остановка? Остановки не будет! В том-то вся суть.

А ночь уже стушевалась, восток занимается заревом, и вот уж глядь — виднеется пурпурная головешка в прогалинах тайги, вот она дугообразно выгибается кверху, вырисовывается контур гигантского раскаленного полушария, сумасшедше мелькает частокол еловых верхушек по его золотистому полю, свет и тень, свет и тень, свет и тень чередуются с пулеметной быстротой. Вот и совсем поднялся над горизонтом огненный шар, и тайга озарилась…

На заднем сиденье заскрипели пружины…

Проснулся! Только бы не начал приставать с разговорами, а то потеряется нить.

Что-то еще недодумано, что-то нужное вертится в голове…

— Где мы едем?

— Скоро будем на месте.

— Ого, я, кажется, отменно поспал.

Довольство в голосе. Большего тебе и не требуется?

Что-то я недодумал, что-то нужное обронил… Поезд мчится вперед и вперед, и нет у него конечной остановки, но где-то по дороге подсаживается новый люд. Они, которые не с начала пути, что они знают? Скажем, вот этот парнишка?