Когда мы молоды - [29]

— Петр, ты? — шагнул я к нему. — Почему с чемоданом? Что-то случилось?

Романтик с минуту смотрел на меня пустым, отсутствующим взглядом.

— Пошли, — сказал он, — зайдем куда-нибудь.

Мы сидели за свеженакрытым столом у окна, в центре возвышался хрустальный графин с водкой. Официант, худой немолодой мужчина в белом смокинге, с черной бабочкой, оживившись от масштабности грохотовского заказа, носился взад-вперед, к столу и назад в кухню, подавая закуски не все сразу, а одну за другой, чтобы его усердие не осталось незамеченным: селедку с луком, крабы с петрушкой, заливной окорок с хреном, нарезанный треугольными ломтиками сыр и свежий белый хлеб. Я пытался было протестовать, ведь в ресторане были «коммерческие» цены. Но Петр не дал мне и слова сказать.

— Оставь, — отклонил он все возражения. — Я тебя приглашаю.

После второго бокала Грохотов начал рассказывать:

— Улица, номер дома — все правильно. Дом большой, старинный, с лепным фасадом, окна огромной высоты. Каменные ступени, кованые перила с завитушками. Я — наверх со своим чемоданом, на третий этаж. Звонок с кнопочкой. Нажимаю. Внутри какое-то движение, брякает замок, дверь — высокая, массивная, дубовая — открывается. Это была она. Сама открыла. Я ее сразу узнал. Немного повыше ростом, чем я себе представлял. Даже очень повыше. И, я бы сказал, повзрослее. Но черты лица такие, какими я их всегда видел. Лишь выражение мне незнакомо. Что-то в нем, я сказал бы, чужое. Несмело переступаю порог: «Здравствуй, Юлия, это я, Петр Грохотов». Она подает мне руку. «Это я, Петр», — говорю я снова. И тут появляется, стало быть, мамаша, выходит из боковой двери. Дело в том, что там сначала такая прихожая, она пошире, а потом коридор, довольно длинный, темноватый, по обеим сторонам двери, три или четыре, я их не считал, не до того мне было, чтобы двери считать. Значит, мамаша, такая пожилая дама, пышные волосы с проседью, прическа, как у княгинь на старинных картинах, кожа на лице белая, с розовыми прожилками. Я говорю: «Здравствуйте, я Петр Грохотов». — «Здравствуйте, говорит, я об этом уже догадалась. Входите же». А я все еще стою у двери, дверь открыта, и снаружи стоит мой чемодан, и я на него оглядываюсь, а дама говорит: «У вас с собой какие-нибудь вещи, несите же их сюда, не хватает еще, чтобы их здесь у вас украли». Юлия стоит и молчит. Мать — главное действующее лицо, ее слово имеет вес, и мне это сразу дают почувствовать. Стало быть, втаскиваю чемодан, ставлю его у дверей, и мне становится, бог знает почему, ужасно стыдно. Ведь ни в чем не провинился, ничего глупого не сказал, но вот стыдно мне, и чувствую, что краснею. «Снимайте шинель, — говорит мадам. — Вот так, теперь пройдемте в гостиную, прошу вас». Значит, гостиная, паркетный пол, блестит как зеркало. У меня мокрые сапоги, правда, я как следует вытер их о половик у двери, но все равно стараюсь ступать осторожно, как кот возле мышиной норки, и все смотрю себе под ноги, как бы не оставить следов. «Садитесь, пожалуйста», — говорит дама, я сажусь на такой мягкий стул с высокой спинкой, вокруг стола их шесть, а стол тяжеловесный, с массивными резными ножками из черного дерева. На стенах картины в позолоченных рамах, в углу торшер и два мягких кресла, но это бы еще ничего, в другом-то углу — там стоит рояль, то есть не какое-то несчастное пианино, а настоящий рояль, черный, лаковый, на толстых точеных ножках. Этот рояль меня доконал. «Приготовь, пожалуйста, чай для нашего гостя», — говорит дама, и Юлия удаляется на кухню, я слышу, как струя воды ударила в чайник, и потом долго ничего не было слышно. «Итак, — говорит мать, — мне хотелось бы сначала кое-что выяснить, милый Петр. Я понимаю, война, вы с опасностью для жизни сражались на поле боя, героически сражались, разумеется. И молоденькая девушка здесь, в промерзшей Москве, чувствительная, настроенная романтически и — патриотически. Я нечаянно узнала о вашей переписке и всегда одобряла ее, до одного момента. Моя дочь поставила меня в известность, — к сожалению, только уже постфактум — о вашем желании — ну, хорошо, скажем так, о вашем обоюдном уговоре, — короче говоря, о вашем намерении вступить в брак. Милый Петр, я должна вам признаться, меня буквально ужаснуло это известие. Почему — это вы как взрослый человек должны понять. Юлия еще дитя, она совсем не знает жизни, она абсолютно не готова стать женой и потом, чего доброго, матерью! В нашей семье издавна считалось решенным, что она поступит в консерваторию, с малых лет она учится играть на фортепиано, преподаватели считают ее одаренной. Как это совместилось бы с вашим намерением жениться на моей дочери и увезти ее из дома, из Москвы? Вы понимаете, милый Петр, мы старинная музыкальная семья, мы приходимся родней, правда отдаленной, даже самому Нейгаузу». Кто такой Нейгауз, ты знаешь?

— Есть такой: выдающийся музыкант, — ответил я отчасти наугад.

— Так вот, она играет на фортепиано, понимаешь? — с ударением повторил он еще раз. — А что я умею? Стрелять по танкам прямой наводкой?

— «Кто умеет играть на рояле, тот имеет у женщин успех», — пропел я, после третьего бокала у меня шумело в голове.