Когда мы были чужие - [4]

— Чтоб работать на корабле? Нет. И кто позаботится о Дзие?

— Ладно, когда я устроюсь в Кливленде, то вызову тебя к себе, ты найдешь работу, и мы оба будем высылать ей деньги.

— Я не могу уехать, Карло, ты же знаешь.

Он вздохнул и вынул рюкзак из дупла каштана. Так значит, он уезжает не на днях и даже не завтра утром, а прямо сейчас. Я вцепилась в льняную рубашку, которую сама ему сшила. Карло сжал мне руки.

— Ирма, я напишу тебе, слышишь?

— Ты не умеешь.

— Найду писца. Я напишу — сперва из Триполи, а потом из Америки.

Он поцеловал меня и погладил по щеке.

— Храни тебя Господь, Ирма. Мне пора. Мы встречаемся в полдень на дороге в Неаполь.

— Тогда addio, — прошептала я, ступай с Богом, а затем уже погромче: — Прощай.

— Прощай, Ирма. Береги себя. Я напишу.

И Карло быстро пошел вниз по узенькой улице, которую мы гордо именовали Виа Италия. Десяток шагов, и вот уже видны лишь плечи и голова, потому что дорога резко идет под уклон. А потом исчезли и они, только мелькнула напоследок красная шапка. Когда я вновь увидела его, он был маленькой точкой на пути в Пескассероли.

Карло так и не написал. Отец спрашивал у всех в округе, но никто не слыхал про человека, чей дядя водит торговые корабли в Триполи.

— Возможно, он познакомился с каким-нибудь путником, и тот рассказал ему про своего дядю.

— И что же, — сердито возразил отец, — он поверил первому встречному?

С уходом Карло перебранки в доме прекратились, но там поселилась тишина, которая давила на нас, как запах сырой овечьей шерсти. В то лето умер пекарь, и его вдова Ассунта стала хозяйкой пекарни. Ее дочери подождали положенные три месяца траура и вышли замуж. На свадьбе мой отец напился вдрызг. Впрочем, было той осенью и кое-что хорошее. Овцы давали такое жирное молоко, что наш сыр быстро раскупали на рынке. А незадолго до Рождества отец Ансельмо нанял меня вышить напрестольную пелену в церковь. Он принес восковые свечи, чтобы можно было работать вечерами, и даже старая Дзия при их свете вязала грубошерстные свитера, которые мы продавали крестьянам. Долго теперь тянулись эти вечера. Мы никогда не говорили про Карло, и никто в Опи не поминал о нем, будто его и на свете никогда не было.

Зима проходила медленно. Когда было слишком холодно, чтобы работать на улице, отец садился у очага и смотрел, как я шью. Иногда говорил: «Спой ту песню про луну, что пела Роза». Как-то он назвал меня Розой, и Дзия сердито сказала:

— Она Ирма. С ума сошел на старости лет?

Кроме этих коротких вспышек да еще отрывистых фраз, которыми мы обменивались по ходу дела, в доме было слышно только, как тикают старые часы, стучат спицы и шуршит моя вышивка, слышно, как хрустит корочка свежей буханки хлеба и, под конец недели, перекатыватся сухие крошки в хлебном ларе.

Отец Ансельмо заглянул к нам посмотреть, как продвигается моя работа, и рассказал, что трое кузенов Альфредо, по слухам, собрались к нему в Америку. Из соседней долины тоже уезжают две семьи. Джованни, сын сапожника, прислал из Чикаго деньги — его родным хватило, чтобы построить новый дом и выкупить обратно проданное за долги поле. Он написал, что через год приедет домой и женится на вдове местного землевладельца.

— Теперь-то уж она ему не откажет, — пробормотала Дзия.

— Может, и Карло скоро напишет нам из Кливленда, — заметила я. Отец недовольно выдвинул подбородок, но ничего не сказал. Мы молча сидели у огня, и поленья потрескивали в очаге.

Я склонилась над алтарной пеленой, а отец Ансельмо наблюдал за моей работой.

— Ирме нужен муж, — вздохнул он. — Но в Пескассероли скоро не останется ни одного подходящего мужчины, все уезжают в Америку. Слыхали? Дочка мэра выходит за старого Томмазо.

Игла замерла у меня в руке. Значит, это правда, а не пустые сплетни: ни один порядочный человек теперь, когда живот у Анны уже заметно округлился, на ней не женится. А если косолапый Томмазо возьмет ее за себя, мэр простит ему долг. Бедняжка Анна, такая красавица, могла бы выйти и за сына врача.

— Не тревожьтесь, — резко ответил отец, — с Ирмой все хорошо.

И тут я поняла, что после отъезда Карло все разговоры о моем замужестве прекратились. Значит, я не смогу выйти замуж? Но, если пелена получится красивая, наверно, отец Ансельмо расскажет обо мне другим священникам в округе? Я уколола иголкой палец, чтобы не отвлекаться на всякие мысли. Что, если отец умрет? Я не смогу заниматься шитьем и при этом еще ухаживать за овцами, а ведь никакой женщине, сколько я знаю, не удалось прокормиться одним рукоделием. И, если я не выйду замуж совсем скоро, кто захочет жениться на мне — старой деве в обносках своей матери?

— Шей, Ирма. Мы что-нибудь придумаем, — тихо проговорила Дзия.

Я пыталась представить себе, как Карло живет в Америке, но это было все равно что в метель искать заблудившуюся овцу. У меня не получалось вообразить его на чужой земле. А само слово «Америка» так долго крутилось в моей голове, что утратило всякий смысл и означало лишь нечто странное и чужое, как те фрукты, про которые нам рассказывал отец Ансельмо: кокосы, ананасы и бананы.

Зима ползла себе потихоньку, а игла так и летала у меня в руках. Ну, у нас хотя бы были свечи, и огоньки их, поблескивая, отражались в отцовских глазах. Раньше, когда Карло был с нами, они оба глядели на огонь в очаге и весь вечер молча курили. Теперь отец наблюдал, как я передвигаюсь по нашей маленькой комнате, и его взгляд цеплялся за мои юбки, точно влажный лесной папоротник. В голове у меня стучали слова Карло: «Ты не можешь оставаться здесь, когда я уеду».