Когда мы были чужие - [2]

— Да, отец.

— И ты будешь петь песни, которые пела она, и носить ее вещи. Так ты почтишь ее память. Теперь ты одна из женщин Опи.

Мне едва исполнилось шестнадцать. В поношенной бурой шали я казалась себе старой и убогой. Я заполнила то место, которое было отведено мне в Опи, и я знала это место так же хорошо, как свое отражение в зеркале, как всякий камень в наших четырех стенах, как любую половицу. Я также знала все узкие улочки, перетекающие в горные дороги, что походят на кружевные нити — только им нет ни конца, ни начала, и лишь пастушьи тропки пересекают их затейливым узором. Эти дороги и тропки опутали и держат меня, словно паутина. Я знаю, у кого вкруг дверного проема вьется резная вязь, а у кого положены лишь гладко струганные доски. Я узнаю любого односельчанина по голосу, даже по тени. Услышу шаги за спиной — и привычный ритм походки подскажет мне, кто там, позади. Знаю все — про всех. Которая старуха кашлянула, что за историю рассказал сегодня старик, чей муж хорош, а чей пьяница и никогда не придет трезвый с базара. Знаю, отчего кутается в шаль жена мэра: прячет синяки под шелками. И сама я выткана на неброском гобелене Опи — в тени оливы тускло блестят мои каштановые волосы, и не разглядеть лица, потому что я отвернулась прочь.

Я принадлежу Опи, и Опи принадлежит мне, но после смерти мамы что-то все сильнее тревожит меня. Если вскоре я не выйду замуж, как мне тогда жить? Беднячки ищут мужа не по любви. Нам нужен хлеб насущный, надежная крыша над головой, очаг, согревающий в холодные зимы, и мужчина, который, если повезет, не будет пускать в ход кулаки, поговорит о том о сем долгими вечерами и утешит, когда умрет младенец. Всякая девушка надеется, что ее муж окажется здоров и крепок, не пристрастится к вину и, честно работая изо дня в день, поможет пережить голодные годы.

В Опи почти нет одиноких женщин, владеющих собственным домом. Кармела, которую мы так и зовем Дзия[1] живет у моего отца, который содержит ее из милости. Она уповает, что умрет прежде него, а иначе, кто позаботится о ней? А обо мне? Карло, по-своему, грубовато и снисходительно, добр с нами, но и он не тот человек, который взвалит на себя заботу о сестре и старой подслеповатой тетке. А женись он, так захочет ли его жена делить кров с нами? Отец Ансельмо говорит, что я шью очень аккуратно и могла бы работать на благородных дам, только где они, эти благородные дамы? Три наши самые хорошенькие девушки нашли себе мужей в Пескассероли. Но я не хорошенькая, танцую плохо, а на мое приданое в 120 лир уважающий себя человек не позарится.

— Этой весной мы выручили за шерсть хорошие деньги, — сказал Карло отцу. — Позволь Ирме купить себе отрез на новое платье. Нечего ей ходить замухрыжкой, чтоб все сразу видели — она из Опи. Из нищего Опи, что торчит, как позвонок, на тощей хребтине Италии.

— Замолчи! — сердито велел отец. — Кто ругает отчий край, тот хуже цыгана.

Итак, не будет мне нового платья. Оскальзываясь, я шла в тот промозглый осенний вечер к колодцу и думала о словах Карло. Да, он прав. Даже названию нашей деревни чего-то недостает, словно от него откусили часть, и остался лишь куцый охвосток. То ли дело Пескассероли, куда от нас можно добраться за одно утро. Это самый большой город, где я пока что бывала. Какая сила затащила наших предков в Опи и держит нас здесь, накрепко привязав к горам, овцам и скудному местному наречию? Даже когда мы пытаемся подражать в разговоре городским жителям, разборчивый слух сразу улавливает тягучие, словно их тянут волоком, звуки.

— Но мне и рот открывать не нужно, — пожаловалась я Кармеле. — Люди смотрят на меня и сразу понимают, откуда я.

И отвернулась, скрыв в тени прямой высокий нос, как у всех Витале.

Дзия, полуслепая от долгих лет работы кружевницей, провела мне пальцем по лицу.

— Тебе есть чем гордиться, девочка. Наши предки приплыли сюда из Греции еще до того, как был построен Рим.

Я отложила вышивание и принялась смотреть на огонь, долго-долго, пока не увидела в бликах пламени корабли с высоко задранными носами, которые привезли сюда наших предков.

Карло сплюнул в очаг и пробурчал:

— Старуха, Греция — это скалы. Какой дурак сменит одни скалы на другие? Думаешь, нашим предкам черви проели мозги и они были тупы, как бараны? До того, как построили Рим, наши предки жили здесь в пещерах, словно дикие звери.

Отец курил трубку и молчал. Он никогда не обсуждал свой нос и не говорил мне, что нам есть чем гордиться.

— Всегда остается церковь, — утешали старухи тех, кто не блистал красотой или у кого было слишком много сестер. Мы понимали, о чем они: кто не выйдет замуж, всегда может стать Христовой невестой. Мою рябую кузину Филомену отправили в монастырь Сан-Сальваторе в Неаполе. Через год ее отец поехал проведать ее и узнал, что она ушла оттуда. «На улицу», — мрачно намекнули монахини.

Он примчался обратно в Опи, изорвал в клочья все ее рукоделие и вышвырнул за дверь. Неделю дул сильный ветер. Вскоре мы стали находить клочки Филомениной вышивки повсюду: возле пекарни и у колодца, а один красный лоскуток зацепился в трещине церковных ступеней. Яркая нить на скале, которую я увидела, неся отцу завтрак на пастбище, тоже, наверно, была ее. Но Филомена никогда бы не уехала из Опи, будь здесь достаточно мужчин для каждой из нас.