Когда мы были чужие - [5]

Однажды после обеда, когда я зажигала свечи, отец встал со стула и, пошатываясь, подошел ко мне. Схватил за руку и резко велел:

— Роза, дай мне овечьи ножницы Карло.

— Она не Роза, старик, и сейчас не время стричь овец, — осадила его Дзия.

— Дай ножницы, — повторил он.

Я подошла к полке. Карло так гордился своими ножницами, никогда не давал их точильщику, всегда точил сам и хранил завернутыми в мягкую шерстяную тряпицу. Карло непременно вернется — уговаривала я себя всю зиму — хотя бы за ножницами. Но все же я отдала сверток отцу. Говорили, он заложил их в таверне за полцены.

В начале Великого Поста я закончила кусок пелены и вечером гладила ее утюгом на доске, а Дзия дремала на стуле. Отец пришел домой из таверны и встал у меня за спиной. Пробурчав что-то, он схватил теплую ткань и обернул мне плечи. А потом его грубые руки накрыли мою грудь.

— Нет! — закричала я. — Перестань! — но каменные стены приглушили мой голос. Он схватил меня за платье, я дернулась, и рукав оторвался с громким треском.

— Иди сюда, Роза, — хрипло прошептал отец. — Покрасуйся, как будто ты жена богатого торговца.

Я заслонилась стулом, сгорая от стыда. Дзия очнулась, заохала, сдернула с меня пелену и закричала на отца:

— Эрнесто! Иди обратно в таверну, грязный козел. Оставь Ирму в покое.

— Почему? Я хочу поглядеть на нее в кружевах. Она хорошенькая.

— Прекрати! Господь все видит!

— И пусть видит! — он с такой силой ударил по гладильной доске, что утюг упал на пол и со звоном ударился о каменную плиту у очага. Отец выхватил пелену из рук Дзии и снова набросил на меня, прижав ткань к груди. Потом подтащил меня к зеркалу на стене и приказал: — Смотри! Видишь? Ты милашка. — В мутном стекле отразилось мое лицо — белое, как иней на камнях.

— Она уродина, Эрнесто! Оставь ее! — громко кричала Дзия и тыкала в него палкой, на которую опиралась при ходьбе.

Я выдралась из отцовских рук, и напрестольная пелена упала к моим ногам. Мне удалось отбросить ее в сторону, ускользнуть от цепких заскорузлых пальцев и вырваться на улицу. Тяжелая входная дверь осталась открыта нараспашку, и я слышала, как отец кричит на Дзию:

— Чего тебе, Кармела? Думаешь, я не мужик?

— Ирма! — горестно позвала Дзия, но я не остановилась.

Я бежала прочь от дома, и деревянные подметки громко стучали по камням: «Уродина, уродина», а потом «Думаешь, не мужик?». Мне было больно дышать, грудь горела огнем. Задыхаясь, я доплелась до каменной скамьи у дверей пекарни и некоторое время ничего не чувствовала. Потом боль в груди чуть отпустила и меня пробрал холодный озноб. Острые, как ножи, слова пронзили мне душу: «Хлеб, как я заработаю себе на хлеб? Уродина, как я выйду замуж? Что, думаешь, я не мужик?»

В Опи все знали про дочку дровосека. Она жила с отцом и параличной матерью. Когда живот у нее сперва выпер, а затем снова опал, люди шептались, что младенца удавили в пеленах, а после тайно погребли в лесу, скрыв непотребство. С чего б иначе было ей вешаться на дверной перекладине, так что мать беспомощно рыдала в доме, а отец напился пьян до беспамятства и ушел, спотыкаясь, в лес?

Мороз окутал меня крепче любого плаща. Куда мне идти? Постучись я в любую дверь — везде примут, но, везде, любопытствуя, спросят — что случилось. И что сказать, и как завтра смотреть им в глаза, и как они посмотрят завтра на меня? Что будет, если я навеки порушу наше семейное имя, отобрав у Дзии ее право на хлеб и жилье?

Я пошла назад, волоча свои страхи, как цепи. Тихонько пробралась в постель к Дзии и легла с ней рядом. Я слышала, что вокруг нас живет ночь, шевелятся звуки и все обретает мгновенный смысл: плачет ребенок, стонет больной и кричит от радости влюбленный. Да, я знала, в чем смысл ночи, знала, почему те, кто хочет радости, скрываются за стеной кустарника, и знала наверняка: нет, нет и нет — это не мое.

Дзия обняла меня и прижала к себе:

— Господи, Ирма, ты совсем замерзла.

Отец встал рано, еще до рассвета, натянул плащ, стоя съел кусок хлеба, отвернувшись от нас, и ушел. Дзия вытащила меня из постели.

— Ему надо жениться, — заявила она.

— Как старому Томмазо — на девушке вдвое моложе себя?

— Нет, ему нужна женщина. Ассунта, вдова пекаря, пока что одна. Они с Эрнесто гуляли раньше, но потом пекарь сговорился насчет нее, а Эрнесто женился на твоей матери.

Никогда мне об этом никто не рассказывал, ни разу, за все наши долгие вечера.

— Ирма, пойди купи хлеба. Мне надо повидать отца Ансельмо.

Я возразила, что сегодня не тот день, когда мы ходим за хлебом, но она молча сунула мне деньги и выпроводила за дверь.

Я пошла в пекарню.

— Доброе утро, синьора Ассунта, — сказала я, глядя, как она сметает крошки для птиц, что каждое утро стайкой кружатся у дверей. — Дайте мне буханку с хрустящей корочкой, пожалуйста. Отец говорит: его сыр да на ваш свежий хлеб — прямо королевское лакомство.

Боже, прости мне это вранье, отец сроду не поминал королей.

— Эрнесто так сказал? На вот, возьми, теплый — прямо из печи. Передавай от меня привет своему отцу.

— Спасибо, синьора. Передам. — Давай, подбодрила я себя. Выдумай еще что-нибудь. — Он как раз вчера вечером говорил про вас: хороший человек был ваш муж, вам, конечно, тяжело было потерять его.