Когда иней тает - [24]

Я сел на пень. Лай собаки, еще отчетливый, но уже далекий, стал замирать. Через несколько минут он заглох в необъятных недрах горы. Вернулась тишина, и я опять услыхал тот звук, отмеряющий время. Туман успел дойти сюда. Он залил подошву горы и медленно полз все выше и выше. Пора было возвращаться к капитану и нам обоим идти домой, но я не встал с пня.

Так прошел час, а может, и больше. Ниже меня по склону что-то зашуршало. Гектор оставил серну, поняв, что бежать за ней нет смысла. Но вот он тявкнул, как на свежий след. У него был такой обычай — предупреждать меня, прежде чем поднимать дичь.

«Гав! Гав! Приготовиться!» — говорил он, и я взводил курки, щелкавшие два раза — один вслед за другим. Однако на этот раз собака медлила. Туман подступил уже к самой седловине, и мимо меня пролетали косматые облачка его. Все сильней слышался шепот моросящего дождя.

Я поднялся с пня и посмотрел назад: мне показалось, будто мокрые листья зашумели.

В двадцати шагах от меня стояло серое животное с поднятой головой. Торчали два настороженных уха.

Голова под ними казалась курчавой и как-то странно приподнятой…

Черная мушка впилась, как клещ, под лопатку животного. Я дернул спусковой крючок. Животное упало, брыкнув несколько раз своими длинными ногами… Передо мной лежала серна в шапке. Крупные дробинки пронзили ее тело, и мокрые листья обагрились кровью. Она была мертва. На голове у нее была шапка — безобразная, ужасающая шапка. Роговое вещество, вместо того чтоб вырасти вверх красивыми ветвистыми рогами, разлилось в виде прыщеватого гриба у нее на лбу. Оно образовало там неправильной формы шар и протекло застывшей лавой к морде, так что закрывало правый глаз.

Пока я рассматривал это уродство, Гектор прибежал по следам и стал лизать бегущую из раны серны кровь.

— Ого-го! — крикнул я, но капитан не отозвался.

Тогда я взвалил убитое животное себе на спину и пошел домой.

Туман перелился за гребень и затопил все. Деревья казались призраками. С веток капали холодные капли. По всей горе слышался шепот.

ГОСТИ

Наступило бабье лето. Небо посветлело, обнажилось, так же как обнажилась сама гора. Свет стал мягким и нежным, кроткая тишина легла на умолкшие розово — коричневые леса. По утрам на ближней вершине, сухой и блестящей, как серебро, белел иней.

Поляна перед сторожкой как будто уменьшилась — расстояния стали казаться короче, особенно в полуденные часы, когда в тишине было слышно жужжание мух. В неподвижном воздухе поблескивали нитки паутины. Остро пахли опавшие листья чем-то сладким, умирающим. Грустно было смотреть на обнаженные листопадом леса, озаренные слабым ноябрьским солнцем. Каждый уголок напоминал об ушедшем лете, о весне, и ты невольно начинал мурлыкать про себя какую-нибудь элегическую мелодию.

Порой вдалеке слышался заливистый гон охотничьих собак, и лай их доходил сюда печальной песней — то усиливающейся, как плач, то затихающей, как вздох. Над нами висело прекрасное голубое небо, громко, пронзительно кричал черный дятел, и в тишине слышалось трепетание его крыльев, пчела билась в окно сторожки, а вокруг, куда ни кинешь взгляд, всюду медная листва и там-сям среди нее зеленеют кусты ежевики. Под толстым ковром листьев еле слышится журчание какого-нибудь ручейка, чьи воды просачиваются темно-красной полосой, то исчезающей, то вновь появляющейся. Далеко к северу, на равнине, сереют сжатые поля, повитые тонкой молочной пеленой.

Зайдет в сторожку какой-нибудь углекоп, идущий неприметными тропами из своего шалаша, с въевшимися черными пятнами угольной пыли вокруг глаз, в грубой одежде домотканого сукна. У него большая сумка, палка и резиновые постолы, купленные в лавочке на шахтах. Попросит напиться и с жадностью схватит наш глиняный кувшин. Потом утрет рот ладонью, скинет кепку и сядет отдохнуть у большого круглого стола перед домом, посеревшего от солнца и дождя. Говорит он мало и как-то рассеянно и все озирается по сторонам, словно завороженный усталостью и тишиной горы.

В другой раз придет дровосек со страшным, тяжелым топором, с рваной сумкой через плечо, в которой у него ржаной черный хлеб, твердый как камень, да кусок соленого сала. Или лесник в оборванной выцветшей форме и потемневшей от пота фуражке. И у каждого свой запах — поля и леса, дегтя, угля. Мы оживлялись, начинали жадно расспрашивать о том о сем, потчевали гостя ракией и смотрели ему вслед, пока он не исчезал в вековом лесу.

В один из таких тихих и теплых предобеденных часов капитан Негро, поглядев в окно, воскликнул:

— Вот так штука! К нам гости.

По дороге, отходившей от шоссе в нашу сторону, медленно двигалась пролетка, полная седоков. Издали, среди леса, она казалась ползущим жуком. Кучер понукал лошадей, и голос его гулко разносился по лесу.

Мы пошли встречать гостей.

Пролетка остановилась возле поляны: выше подняться она не могла. Из нее с усилием вылез околийский врач; оглянулся по сторонам, набрал воздуху в легкие и хрипло гикнул, так что усталые лошади вздрогнули и навострили уши. За ним вылез смугловатый полный брюнет с низким лбом и сильно развитыми, угловато выступающими челюстями. Третий гость был высокий, светловолосый, с красным лицом, говорившим о любви к выпивке и бражничеству.