Когда дует северный ветер - [2]

Земля эта стала почвой, на которой родились и выросли страницы книг Нгуен Куанг Шанга. Люди, живущие в дельте Реки Девяти Драконов, — его герои. Говор их — язык его книг. Он пишет о Сайгоне (ныне — город Хошимин), и это его право — он участвовал в большом наступлении на Сайгон в дни новогоднего праздника Тет, когда начинался год Земли и Обезьяны по лунному календарю, то есть 1968-й. И сейчас он живет в этом городе, возглавляет писательскую организацию Хошимина. Но помыслы, сердце его прикованы к равнине, раскинувшейся вдоль великой реки, к многолюдной и изобильной деревне, что стоит на самом ее берегу, где он родился, вырос и стал солдатом, взявшим в руки винтовку, а потом и перо, откуда он вышел в долгий путь, протянувшийся через две войны, и куда возвратился после того, как на его родину пришла свобода. Возвратился, чтобы стать председателем отделения Ассоциации литературы и искусства своей родной провинции Анзианг…

Пожалуй, именно потому он пишет так, что его не спутаешь ни с кем из других вьетнамских писателей, в том числе и его земляков-южан. И за это я люблю и ценю Нгуен Куанг Шанга.

Нгуен Ван Бонг

Глава 1

Мы условились с Нам Бо встретиться у доктора Тин Нге[4]. Доктор лечил и вы́ходил его после ранения. Поэтому перед возвращением на фронт Нам Бо хотел навестить его; тем более что сам Нам Бо направлялся на связной пункт, и это было ему по пути. Доктор Тин Нге жил на территории госпиталя. Только глянешь на его дом, сразу ясно: хозяин — бывалый житель джунглей. Поставлен был дом у лесной опушки — здесь тебе и солнце, и ветерок продувает. Прямо из дома открывался отличный обзор, видна небесная высь, даже самолеты можно разглядеть: какого типа, куда и откуда летят. И еще — стоял он под невысоким раскидистым деревом, именуемым, из-за формы его листьев, буйволеночьим ухом. Дерево это зеленеет круглый год, так что дом не нуждался в маскировке, даже когда лес терял листву. Дом был крыт листьями лесного растения чунгкуан — каждый величиною с ладонь, их складывают пополам, сшивают в полотнища, и получается красивая прочная крыша. И выглядит она прямо как произведение искусства. Сейчас эта крыша обрела уже цвет тараканьего крыла.

Я пришел раньше условленного срока, солнце только еще начинало клониться к закату. В лесу стояло безветрие. Позволил я себе явиться раньше Нам Бо, потому что доктор был и моим старым знакомцем — как-никак вместе шли по горным дорогам Чыонгшона[5]. Сам-то доктор учился во Франции, но вернулся на родину, едва началось Сопротивление. Был он высок, дороден, крепок и нравом большой весельчак. Круглая седая голова его, остриженная ежиком, была красива, как цветок на высокой ветке дерева гао. Он много читал, много знал и, хоть пошел по медицинской части, увлекался литературой. В долгом походе по Чыонгшону он прослыл у нас «светочем искусства». Помню, первое время я все диву давался, слыша, как все называют его доктор Уи Бон Нон. Что за странное имя такое? Но потом я заметил: в разговор он то и дело вставляет французские словечки. Да и сам доктор объяснил мне, что в первое время после возвращения на родину ему не всегда хватало запаса вьетнамских слов и приходилось прибегать к французскому. Долго отвыкал он от этой своей привычки, и до сих пор еще в речи его остались три словца «oui», «bon», «non»[6]. От них-то и пошло его прозвище — прозвище, а вовсе не фамилия и не имя. Был у него особый дар смешить и развлекать людей. В походе бывало — что ни привал, то новая история. Особенно «налегал» он на анекдоты: он держал в памяти анекдоты всего мира — любой страны. Сам рассказывал мне, что записал чуть не все анекдоты времен антифранцузского Сопротивления, а теперь намерен был — конечно, помимо своих прямых дел — собрать анекдоты нынешней антиамериканской войны.

Исключительный дар рассказчика создал доктору обширнейший круг знакомств, но мало кого запоминал он надолго. Сам-то я тоже был лишь одним из его многочисленных слушателей; однако меня он запомнил благодаря одному маленькому происшествию. В тот день мы шли сосновым лесом. К полудню солнце стало здорово припекать. И доктор, досказав очередной анекдот, вдруг произнес:

— Да, скоро мне стукнет шестьдесят. Но объявись сейчас какой-нибудь молокосос, протяни мне кусок сахара и прикажи плясать под его дудку, сразу бы заплясал!

Все расхохотались, но в душе каждому было жаль доктора. Я знал, запас сахара у нашей группы кончился уже давно. Правда, у меня оставалась заначка — две-три ложки, не больше; я не трогал ее ни под каким видом, сберегая на случай болезни. Но тут я открыл вещмешок, достал кулечек с сахаром и решил — поделюсь-ка с доктором. И сразу увидел — делиться-то, собственно, нечем. Мудрил я и так и этак и наконец придумал: высыпал половину, примерно две чайные ложечки, в кружку с водой, размешал и протянул кружку доктору; он успел уже улечься в гамак.

— Прошу вас, Девятый, выпьем водички.

Тин Нге рывком приподнялся и сел.

— Что это? Чай?

— Да нет. Пейте — сразу поймете.

Он взял кружку, пригубил глоток, заморгал и словно окаменел. Вообще-то голос у него был зычный, но тут он прошептал еле-еле: