Князь Василий Долгоруков (Крымский) - [7]

С каждым днем нехватка провианта и фуража становилась все острее. Доклады офицеров рисовали Миниху столь удручающую картину, а страдания и потери от голода и жажды были столь велики, что татарские набеги на каре можно было считать забавными детскими шалостями.

Тогда фельдмаршал принял хотя и рискованное, но неизбежное решение. Он приказал выделить от каждого полка по две телеги, вывести их за пределы каре и, как только впереди покажется какая-нибудь татарская деревня — ехать туда, чтобы забрать у жителей без жалости все имеющиеся припасы.

Впрочем, жалеть было, некого: прослышав о движении армии, жители окрестных деревень заранее покидали свои дома, прихватывая все, что можно было унести, угоняя овечьи отары, лошадей, верблюдов, быков. А тот хлеб, что не могли увезти, пытаясь сохранить, зарывали у домов в глубокие ямы.

Тем не менее отправленные на поиски пропитания солдаты легко находили эти плохо замаскированные в спешке тайники, лопатами разрывали ямы и вычищали их до последнего зернышка. А потом, загрузив на телеги все найденное, торопливо поджигали разграбленные дома, поспешая вернуться под защиту каре. Иногда после таких рейдов полки добывали по три-четыре четверти хлеба.

— С наступлением сумерек, когда каре останавливалось на ночевку, весь добытый за день хлеб распределялся по ротам, и выделенные в наряд солдаты размалывали его в муку ручными мельницами. Мололи они, сменяя друг друга, всю ночь, а на рассвете, белые с ног до головы, похожие на поднявшихся из могил призраков, раздавали муку офицерам и рядовым, всем поровну.

Долгоруков хоть и стал офицером, но привычно столовался у артельной телеги вместе с солдатами. По причине малого количества дров и отсутствия необходимых приправ испечь настоящий хлеб из муки было невозможно, поэтому ее заливали водой и просто варили в котлах, получая вязкую, наподобие киселя, серую массу. Собравшись в кружок вокруг остывающего котла, солдаты доставали деревянные ложки и, проклиная все на свете, обжигаясь и кашляя, жадно глотали эту непритязательную пищу.

Правда, иногда из опустошенной деревни привозили вместе с зерном пару-тройку небольших бревен и тогда можно было испечь простые лепешки или поджарить кусок почерневшего за день мяса, вырезанного во время стоянки из павшей скотины. Впрочем, дневные переходы под палящим солнцем так изматывали солдат, что у них не оставалось сил молоть муку, и многие просто поджаривали зерна на огне или ели сырыми.

От такой неразборчивости в еде и плохой воды вся армия страдала от желудочных болезней и кровавых поносов. На маршах солдаты, не дожидаясь стоянок, целыми группами выбегали из движущегося каре и, спустив штаны, усаживались в поле.

Болезни словно серпом выкашивали полки, телеги были забиты немощными. Каждый вечер похоронные команды, отойдя на полсотни сажен от лагеря, долбили лопатами сухую, твердую, как камень, землю, отрывая неглубокие могилы, а затем, после отпевания священником, наскоро закапывали завернутые в солдатские плащи тела, не ставя даже крестов.

Особенно тяжело приходилось обозникам из офицерской прислуги. Они не были солдатами, поэтому довольствия им не полагалось, и каждый офицер, имевший обозную повозку, был рад, когда из привезенного татарского хлеба кто-нибудь, сжалившись, насыпал ему в шляпу несколько горстей зерна для прислуги.

От голода страдали все — и люди, и скотина. Драгуны и казаки давно шли пешком: лошади так ослабли, что не могли нести на себе наездников. К тому же последовал, строгий приказ Миниха ставить в артиллерийские упряжки вместо выбившихся из сил лошадей наиболее крепких из кавалерии.

Но совсем худо стало, когда закончились взятые из Перекопа запасы воды. Чтобы хоть как-то утолить мучительную жажду, солдатам давали по одной чарке вина в день и велели держать во рту свинцовую пулю, которая будто бы могла облегчить страдания. Многие, не выдержав одуряющего зноя, падали без чувств на землю. Шедшие в арьергарде роты подбирали валявшиеся в пыли тела, вливали им в рот вино и грузили на повозки.

Понурые лошади и волы, отмахиваясь хвостами от роившихся на запавших боках слепней, неторопливо тянули размещенные внутри каре повозки и кареты, в одной из которых ехал Миних.

Изнемогая от пекла, фельдмаршал стащил с себя суконный мундир, сапоги, бросил небрежно на скамью шляпу, парик и сидел босой, в расстегнутой на груди, мокрой от пота рубахе, то и дело вытирая нечистым платком лоснящееся лицо и лысеющий лоб. Опасаясь подхватить какую-нибудь хворь, он не пил захваченную у Перекопа воду, а предпочитал утолять жажду из стоявшего у ног небольшого бочонка вина. Но поскольку делал это он едва ли не каждый час, лихо опрокидывая в рот золоченый стаканчик, то уже к середине дня был изрядно пьяни заплетающимся языком материл жару, медленно ползущий обоз и поганых татар, все еще преследовавших каре.

Трясшиеся на повозках больные гренадеры, слушая ругательства фельдмаршала, слабо пересмеивались, когда тому удавались особо витиеватые, вперемежку с немецкими словами выражения.

Кто-то из генералов предложил фельдмаршалу двигаться ночью, чтобы не морить солдат и скот под палящим солнцем, но командующий, опасавшийся сбиться с пути, только накричал на него.