Князь Василий Долгоруков (Крымский) - [154]

А разочарованного Веселицкого успокоил:

— Фамилия ваша — и жена, и дети, и девки, что прислуживают, — жива, здорова и благополучно обитает в Бахчисарае. Их надежно охраняют, и ничто им не угрожает… Но вот людей и свиту вашу татары вырезали.

— Господи, — крестясь, задрожал губами Петр Петрович. — Их-то за что?

Али-паша насмешливо дернул углом рта:

— На то и война, чтоб убивать.

— Они же при мне — резиденте! — состояли, а не в войске.

— Дикие народы цивильных законов не чтят, — развел руки Али-паша…

Вопреки ожиданиям Веселицкого, Долгоруков не проявил должной бдительности и первого августа прислал Али-паше согласие на перевод флота и войска к Кафе. Янычары без промедления стали грузиться на корабли, а конницу паша отправил к крепости сухим путем, по прибрежным горным дорогам.

Третьего августа флот распустил белые квадраты упругих парусов и, выстроившись в кильватерную колонну, покинул опустевшую и притихшую Алушту. При хорошем ветре путь к Кафе занимал не более пяти часов, но налетевший вскоре затяжной шторм разметал суда вдоль побережья, и на кафинский рейд остатки флота вышли лишь спустя три дня.

Еще два дня корабли стояли на якоре, настороженно нацелив пушки на крепость, поскольку татарский Алим-Гирей-султан уведомил пашу, что Кафа заминирована русскими и будет взорвана, едва турки ступят на берег. Веселицкий обозвал султана лжецом и заверил Али-пашу, что крепость совершенно безопасна.

Отряды янычар осторожно высадились в гавани, придирчиво осмотрели крепость, каждый дом, каждый подвал и, убедившись, что никто ничего не минировал, быстро заняли все окрестности.

Вскоре Али-паша, сошедший на берег под гром корабельных пушек, потребовал доставить к нему Веселицкого, по-прежнему содержавшегося на «Патроне».

— Окажи мне по-приятельски, — вкрадчиво спросил он резидента, — смеет ли кто из российских чиновников, преследуя свой интерес, обнародовать что-нибудь ложное о политических делах империи?

Веселицкий уверенно ответил:

— Только изменник, коему жизнь наскучила! Ибо любой, кто на такую дерзость отважится, будет немедленно живота лишен.

— А что ты скажешь на это?.. Хан Сагиб-Гирей написал мне, что получил письмо от Бахти-Гирей-султана, будто в заключенном Россией и Портой мирном трактате выговорено остаться Крымскому ханству в прежнем своем состоянии, в каком оно до нынешней войны было, а не вольным и независимым, как сообщено Долгорук-пашой.

Веселицкий понял, что, решившись на бунт, Сагиб-Гирей сжег все мосты к отступлению и теперь, боясь расплаты за предательство, делал попытку подтолкнуть Порту к продолжению войны в Крыму. Придав лицу строгость, он сказал выразительно:

— Я могу поклясться, что сообщенные его сиятельством пункты мирного трактата присланы прямо от генерал-фельдмаршала Румянцева, под руководством которого был заключен мир. Вы можете проверить их по экземпляру великого визиря, что вам доставили его чиновники.

Али-паша обругал хана за его коварство и в середине сентября отпустил Веселицкого вместе со всеми бывшими при флоте русскими пленными. (Позднее Екатерина за ревностное служение отечеству и в покрытие понесенных убытков пожаловала Петру Петровичу 800 душ крепостных в Витебской губернии.)

15

Тем временем по приказу Долгорукова русские войска стали покидать пределы Крымского полуострова. За Перекоп выводились все полки — пехотные, кавалерийские, казачьи, — за исключением Белевского пехотного, оставленного в Керчи и Еникале.

Долгоруков, конечно же, видел, что указ Доенной коллегии, составленный в Петербурге до получения известий о турецком десанте, не соответствовал сложившейся обстановке, но взять на себя ответственность за его невыполнение не захотел.

А именно так следовало поступить сейчас!

Он лишь написал Екатерине реляцию, в которой подробно изложил свои опасения о присутствии турецкого флота у побережья, о сообщениях конфидентов, что турки собираются оставить в Крыму до 25 тысяч янычар, что в ханы прочат Девлет-Гирея.

А в конце реляции попросил уволить его от командования армией по слабости здоровья.

«О хане и правительстве крымском вашему императорскому величеству осмелюсь доложить, — говорилось в реляции, — что первейшая особа весьма слабого разума, не имея не только искусства в правлении, но ниже знает грамоте. При нем же управляющие суть самые враги державе вашего императорского величества… По бесчувственности сего варварского народа, наверно я заключаю, что, ни мало не уважая над ними высочайшего благодеяния, охотно возжелают они поработить себя Порте Оттоманской».

Получив эту реляцию, Екатерина отреагировала мгновенно:

— Теперь и думать нечего об очищении Крыма! Войско начнем выводить, когда турки совсем оставят полуостров! Или же по мере их собственного выхода из него… Но с ханом надобно поступить осмотрительно…

Долгорукову был послан рескрипт, в котором разъяснялось:

«Мы давно уже от вас и чрез другие достоверные известия были предупреждены о дурных качествах и о малоспособности к правлению настоящего хана. Но при том положении дел, в каком мы в рассуждении Крыма и прочих татарских народов находимся, нет пристойных способов и его низложению, как получившего достоинство по праву происхождения и по добровольному избранию всего общества, особенно в то время, когда оно решилось отложиться от власти турецкой. Поэтому мы находим нужным его защищать, если б с турецкой стороны принято было намерение низвергнуть его. Впрочем, как с турками, так и с татарами, дабы не подано было с нашей стороны ни малейших поводов к вражде, надобно поступать с такой разборчивостью, чтоб всегда удаляться от первых…»