Князь Василий Долгоруков (Крымский) - [141]

— Все константинопольские известия гласят, что новый султан, по примеру некоторых своих предшественников, передал всю свою власть великому визирю, — говорил Панин, озабоченно подрагивая сытыми щеками. — Ныне от Венского и Берлинского дворов мы имеем сильнейшие обнадеживания, что их министры при Порте общими силами будут ходатайствовать, чтобы заключение мира было оставлено в полную диспозицию Муссун-заде. А поскольку известная теперь его склонность к прекращению войны должна — усугубиться надобностью самолично присутствовать в Царьграде для учреждения в серале интриг против султанских фаворитов, то можно думать, что Муссун потому и сделал первое предложение о беспосредственной между ним и Румянцевым негоциации… К тому же Венский двор для вящего предубеждения Порты объявив через посла Тугута, что, видя упорство Порты против наших кондиций, мы решили забрать полученное от нас слово о Молдавском и Волошском княжествах и оставить их единому жребию оружия.

— Все это так, — процедил Орлов, — но негоциацию следует начать с того пункта, где остановился Бухарестский конгресс. И утвердить наперед все те статьи, что от взаимных послов были подписаны или по крайней мере в существе своем согласованы.

— Об ином и речь не идет, — сказал вице-канцлер Голицын. — Однако столь же очевидно, что турки вновь заупрямятся, ибо вся трудность замирения заключалась только в двух пунктах: о Керчи и Еникале и о свободе кораблеплавания. И они от сих пунктов не откажутся!

— Да, турецкая претительность в этих пунктах пока непреодолима, — поддержал Голицына Вяземский. — Именно поэтому нам надлежит проявить изворотливость.

— И определить степени, которые мы поочередно будем уступать, встретив сопротивление, — добавил Орлов.

— Уступлений нам не избежать, — снова заговорил Панин. — А поэтому я первой такой степенью считал бы надобность снизойти на ограничение кораблеплавания по Черному морю одним торговым. И на оставление татарам Керчи и Еникале. Но при условии, что Порта согласится, признав гражданскую и политическую их независимость, оставить им без всякого изъятия в полную власть все крепости в Крыму, на Тамане и Кубани и всю землю от реки Буг до реки Днестр, которая могла бы служить живой границей… В замену же всех наших столь великих и важных уступок — вытребовать города Очаков и Кинбурн с их окружностями и степью по Буг-реку.

— Можем ли мы жертвовать ручательством татарской независимости? — подал голос Кирилл Григорьевич Разумовский, обычно отмалчивавшийся на заседаниях, но тут вдруг проявивший интерес к обсуждению.

— Хотя такое ручательство и доставило бы нам ясное право вступиться за татар и их вольность, когда бы турки на оную покушаться стали, — мы не сделаем затруднения пожертвовать им для доставления мира. Ибо в этом случае наше право будет безмолвно утверждено мирным трактатом. Следовательно, всякую попытку вопреки татарской вольности мы будем почитать за нарушение самого мира.

— Это одна ступень, — обронила Екатерина. — А другие?

— Коль турки не уступят в этом, то соблаговолите повелеть графу Румянцеву требовать от них разрушения Очаковской крепости, — сказал Панин. — И на последний случай — оставить Порте Очаков, но закрепить за Россией Кинбурн.

— А как же черноморский флот?! — воскликнул Иван Чернышев.

— Что до кораблеплавания по Черному морю, то тут, снисходя на турецкие требования, следует дозволить именовать в трактате одно торговое. Но с равными на обе стороны для купеческих судов ограничениями в пункте их вооружения. Например, до четырех или шести пушек, как для обыкновенной салютации, так и для сигналов в море.

— Позор-то какой, Никита Иванович, — с болью, глухо выдавила из груди Екатерина, обведя затуманенным взором присутствующих. — Выиграть войну и ничего не получить в награду… Стоило тогда брать Крым?

Вопрос повис в воздухе. Никто из членов Совета не ответил на него — и так было ясно, что великой державе, одержавшей столько блистательных побед на суше и на море, Завоевавшей столько земель, идти на мир на таких условиях было действительно обидно и неприятно. Но внутреннее положение империи не давало иного выхода: следовало поскорее освободить армию от противостояния туркам, чтобы перебросить ее на борьбу с Пугачевым.

Все молчали, потупив глаза.

— Хорошо, — выдохнула еле слышно Екатерина. — Составьте рескрипт Петру Александровичу… Я подпишу…

Высочайший рескрипт был доставлен в Яссы двадцать третьего апреля. Ознакомившись с новыми условиями мира, Румянцев встретился с Обресковым, чтобы обсудить ситуацию.

— Государыня дала мне известные права на самостоятельность в скорейшем подписании мира, — сказал Румянцев, усевшись в кресло напротив тайного советника. — И я хотел бы ими воспользоваться, не нарушая, естественно, условий рескрипта… Я хочу присоединить к нашим требованиям Очакова и Кинбурна еще и город Хаджибей.

Обресков с некоторым недоумением посмотрел на фельдмаршала. Он слыхивал об этом местечке на берегу Черного моря, но не знал его ценности для империи. И спросил коротко:

— Он нужен России?

— Я не собираюсь отдать Керчь и Еникале за понюшку табаку, — повел бровью Румянцев. — Хаджибей — вкупе с Очаковым и Кинбурном — занимает столь важное положение на побережье, что, во-первых, мы не дадим Порте превратить сии крепости в плацдармы для нападений на земли империи, а по-другому, сами сможем господствовать в море над северо-западной околичностью Крыма и при нужде перебрасывать на судах войска в любую точку побережья.