Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [67]

Скоро всё было готово к отъезду князя и 26-го февраля он выехал из Симферополя. Я сел с ним в один экипаж, и когда мы проехали первую станцию, Сарабуз, князь сказал:

— Надо ожидать встречи с петербургским курьером; посматривай вперед, чтобы нам с ним как не разъехаться!

Проехав 65 верст от Симферополя до станции Айбары, князь утомившись, вышел из экипажа и, не будучи в силах продолжать путь, остался ночевать на станции. На другой день, ранним утром, мы опять тронулись в путь и за Ишюнью, последней станцией до Перекопа, встретились с ожидаемым курьером: это был генерал князь Ф. И. Паскевич, сын фельдмаршала. Он ехал в Севастополь с повелением привести войска к присяге новому Императору Александру II и вез депеши князю Меншикову.

Прочитав депеши, Александр Сергеевич перекрестился и, расспросив Паскевича о подробностях последних минут жизни покойного государя, отправился в дальнейший путь.

Содержание первого рескрипта Императора князю Меншикову, от 18-го февраля 1855 года, было следующее:

«Исполнив в последнем письме по словам незабвенного Государя нашего и благодетеля, Я хочу сегодня выразить вам, любезный князь, мою искреннюю благодарность от его имени за вашу всегдашнюю ревностную службу.

Будьте уверены, что все те, которых любил и уважал незабвенный мой родитель, всегда останутся близки моему сердцу, а вы знаете, что он называл вас своим другом.

Увольняя вас, для поправления расстроенного на службе вашего здоровья, от всех занимаемых вами должностей, вы остаетесь моим генерал-адъютантом и Я рад буду видеть вас при мне. Если же вы предпочтете остаться в Севастополе, то я вам в этом не препятствую.

Последнее известие о построении редута на Сапун-горе, привезенное сыном вашим за несколько часов до кончины нашего государя, было ему последним утешением.

Да благословит Бог храбрых защитников Севастополя! — Вас искренно любящий

Александр».

Второй рескрипт, от 19-го февраля, был такового содержания:

«Князь Александр Сергеевич! Августейший родитель мой известился с искренним сожалением в последние дни неусыпных его попечений о защите церкви и отечества, что расстроенное здоровье ваше не может восстановиться среди неусыпных трудов, подъемлемых вами по званию главнокомандующего военными сухопутными и морскими силами в Крыму. Согласно просьбе вашей и всемилостивейшему предположению в Бозе почившего государя, увольняя вас от сей должности и звания начальника главного морского штаба и финляндского генерал-губернатора, дабы предоставить вам необходимый для течения отдых, но оставляя вас генерал-адъютантом и членом государственного совета, Я отдаю полную справедливость самоотвержению, с каким, не взирая на болезненное состояние, вы исполняли доселе важные и многочисленные обязанности, на вас лежавшие.

В общей глубокой горести о кончине нашего благодетеля да будет нам утешением истинно русская храбрость, с которою вверенные вам войска встретили неприятеля и противодействуют его покушениям.

Поблагодарите от Меня всех доблестных защитников Севастополя за блистательные подвиги, коими они украсили наши военные летописи. Перешедший в жизнь вечную царственный вождь православного воинства благословляет свыше их стойкость и беспримерную неустрашимость.

Пребываю к вам навсегда благосклонным (подписано)

Александр».

Проехав несколько времени с грустно поникшей головой, князь обратился ко мне:

— Я уволен от всех должностей с оставлением членом государственного совета, поэтому уже не имею права на адъютантов. Ваша судьба меня беспокоит: некоторых Его Высочество Великий Князь Константин Николаевич перечислит, вероятно, к себе, как, например, Грейга; Виллебрандт останется у Горчакова; Веригин, я знаю, после кампании, не останется на службе… а ты, как про себя думаешь?

Так как я еще ничего не сообразил, то и ответил князю, что покуда он мне позволит сопровождать себя, то я не желаю ничего лучшего, а там, Бог даст, война скоро кончится и я оставлю службу, чтобы вполне предаться занятию кавалерийским искусством.

Особенное, высокое уважение к князю Александру Сергеевичу не допускало во мне мысли видеть в ближайшем моем начальнике кого-либо другого, кроме его. Лица, состоявшие при князе, подчинялись ему невольно, по глубокому внутреннему убеждению в его превосходстве над собою.

После краткого рассуждения о размещении своих адъютантов, князь замолк, и, склоняясь то к одному, то к другому боку экипажа, искал удобнейшего положения, но всё напрасно: его душевные и телесные страдания были слишком ощутительны. К тому же дорога от Симферополя всё время шла очень грязная; легкий экипаж князя шестериком и сзади тарантас четверкой с большим трудом, но всё-таки подавались вперед, тогда как встречавшиеся нам обозы страшно маялись. Усилия подводчиков были неимоверны: многие из них, потеряв надежду вытащить из грязи свои телеги, бросали их и уводили лошадей на отдых, в ожидании просухи. По мере приближения к Перекопу, солонцеватый грунт низменности до того растворился, что представлял непрерывную топь, широко изъезженную по всем направлениям. Движущихся подвод было мало, большая их часть была брошена и утопала в грязи без лошадей, которые, в свою очередь, трупами валялись на пути: под слоем грязи едва можно было различить очертания членов несчастных животных. Немало попадалось и таких подвод, которые, как казалось, уже давным давно ожидали своего спасения, а между тем они были нагружены предметами насущной необходимости для армии. Вид этого плачевного подвоза тревожил князя: он сокрушался об участи войск; беспрестанно выглядывал из брички, чтобы узнать какая кладь была на погрязшей подводе; а так как мы и сами-то едва-едва двигались шагом, то и не трудно было даже сосчитать число подвод. Вдруг наша бричка стала! Шестерня не могла ее стащить. Выйдя из экипажа, вижу, что её колеса превратились в сплошные валы от плотно налипшей на них грязи. Пользуясь моим большим кинжалом, я с ямщиком принялся срезывать с колес целые глыбы грязи — и признаюсь, немалого труда стоило нам привести колеса в такое состояние, чтобы они могли вертеться. Проехав немного, лошади опять стали; мы опять принялись за ту же работу… и так, очищая колеса, мы чуть-чуть подавались вперед, причём, каждый раз, налипшая грязь отделялась труднее: ветер, обдувая землю, начинал ее просушивать, грязь густела и, по особому свойству липкости своей, всё плотнее и плотнее приставала к колесам. Наконец, за три версты до Перекопа, колеса до такой степени слились с почвой, что составили как бы нераздельную с нею массу и лишь лопатами еще можно было что нибудь сделать: ни моего кинжала, ни наших сил уже не хватало!