Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [36]

У дома Корнилова дожидалась лошадь; Владимир Алексеевич вскоре вышел и, сообщив князю, что французские батареи призатихли, — проехал с ним до Екатерининской пристани.

Мы еще не успели возвратиться на бивуак, как началось бомбардирование с моря. Князь поспешил на бугор, с которого мы обыкновенно делали наши наблюдения, и приказал переменить ему лошадь.

Гром от беспрерывной пальбы был невообразимый. Тучи черного дыма заволакивали всё видимое небо и только изредка можно было уловить глазом тёмно-красные огни, вырывавшиеся из жерл громадных орудий. Всего удобнее нам было рассмотреть громадный трехдечный корабль, который, став как раз в тылу Константиновской батареи, возле берега, безнаказанно громил ее в хвост. Сначала мы были рады, что корабль, не видя скрытой за мыском мортирной батареи, занял эту позицию, не ожидая гостинцев которые поднесут ему наши пятипудовые мортиры и две коронады. Батарея эта, устроенная на берегу бухты, была обращена жерлами орудий к морю, именно с тем, чтобы чрез мысок озадачить смельчака на случай покушения… Но батарея молчит. Что же она не кончает с этим кораблем? Ждем с нетерпением его гибели, но он цел и невредим… Или командир батареи не видит врага, или на ней все перебиты?

Князь послал меня узнать, что там случилось, но в нетерпении, следом за мною поехал и сам. Что же оказалось? В суматохе, когда французы, после Алминского дела, приближались к Севастополю, Корнилов, из опасения, чтобы враги не овладели такими страшными орудиями, велел опрокинуть их в море!! Вот почему Константиновская батарея так много пострадала в первый день бомбардирования.

От Константиновской батареи я доехал берегом до батареи № 4. Здесь, вижу, спешит шлюпка: гребцы сильно навалились, кормчий, почтенных лет отставной морской чиновник, с напряженным вниманием следит за падающими в воду снарядами и лавирует между всплесками от бомб… Наконец, стал держать прямо куда ни попало, лишь бы поскорее достигнуть берега. В шлюпке всё его семейство; две дочери, подсобляя гребцам, напирают на весла. Слышу — глухой, дряхлый голос кормчего:

— Спешите, спешите, дети! Уж близко… близко!.. Навались, молодцы!..

Шлюпка коснулась берега; два багра мигом вцепились в него.

— Все вон! — торопливо крикнул старик, удерживая шлюпку багром.

Седой, как лунь, он привлек на себя мое внимание. Его старческая, напряженная фигура, судорожно стиснутые губы, раздутые щеки, выражали какое-то сосредоточенное, тоскливое ожидание. Глаза его никуда не смотрели, но были налиты кровью.

На берег выпрыгнули все, он — последний, и шлюпка сама отошла от берега. «Дальше! дальше!!» кричал старик своему семейству; сам же, оборотясь к своей отплывавшей спасительнице, пристально смотрел на нее, будто чего-то ожидая… В этот самый миг, удар снаряда и шлюпка — в щепы. Старик отвернулся, точно ему только этого и нужно было, погрозил кулаком в сторону англичан и сказал, переводя дух:

— Опоздала, Виктория![14] — перекрестился и пошел догонять свое семейство.

Некогда было мне предаваться сочувствию этой простой, но глубоко трогательной сцене: я спешил исполнять поручения светлейшего, но она врезалась в мою память.

Объехав береговые батареи северной стороны, светлейший возвратился на бивуак. Канонада стала притихать, дым начал редеть, поврежденные корабли союзников потянулись от берега и мы имели возможность присесть закусить. Светлейший был с нами… В эту минуту из Севастополя пришло известие: Корнилов тяжело ранен!

Все мы всполошились, князь собрался опять ехать в Севастополь, послав наперед узнать, где он может найти раненого; но в это самое время другой гонец доложил, что Корнилов уже скончался. Глубоко пораженный, светлейший не вымолвил ни слова: но в этом безмолвии было неизмеримо более красноречия, нежели могло быть в самом блестящем панегирике.

Корнилов, до последнего вздоха, принадлежал своему великому и святому делу, и в предсмертных страданиях, теряя память, не потерял присутствия духа: последнее ему донесение было о том, что английские батареи также умолкли, сбитые подобно французским; при этом известии он и скончался. Вечная ему память!

Сколько в день кончины Корнилова было еще в Севастополе геройских смертей и кончин праведников; сколько погибло людей и непричастных бою и сколько, наконец, отлетело в вечность невинных, младенческих душ — перечесть трудно. Вот, между прочим, случай, кровавыми чертами врезавшийся в мою память. Офицер ластового экипажа, спасая свою маленькую дочку, прятал ее повсюду: то, укладывая в яму, не велит ей шевелиться; то, забежав за строения, припрячет ее там; то засадит ее в погреб… и повсюду казалось ему опасно. Вдруг пришла ему счастливая мысль: на берегу бухты, в скалистых обрывах есть пещеры; туда бомбы не достигают и дочь его будет в совершенной безопасности. Схватив ребенка за руку, бедный отец бежит по Екатерининской площади, — а снаряды снуют, раздирают воздух и бороздят площадь. Прикрывая собою малютку, он достиг берега; вдруг, бомба — и нет малютки! Крохотные члены её разлетелись по воздуху, кровь брызнула на отца… С волосами, поднявшимися дыбом, остолбенелый, оглушенный, он уставил глаза на ручку убитой, уцелевшую в его плотно сжатой горсти…