Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [34]

Головной убор князя состоял из черной флотской фуражки, на которую в жаркие дни надевался белый чехол; на поясе князь носил полусаблю. Лошадь его седлалась английским седлом, которое накрывалось вальтрапом, сделанным из бурки. Он управлял лошадью казацкой уздечкой, а в правой руке держал тоненькую двухвостую плетку, рукояткой которой упирался в переднюю луку. Так езжал он на шагу в спокойные минуты; когда же он спешил, то опускал плетку книзу и помахивал ею по боку лошади, поторапливая ее ногами. По ночам он вообще плохо спал; часто выходил из палатки, прислушивался, всходил на бугорок и оттуда смотрел в сторону Севастополя. В особенности если там подымалась пальба, то князь следил за огнем, покуда она не умолкала.

С вечера, когда бивуак начинал затихать, светлейший скидывал шинельку и вместо её надевал коричневый шерстяной материи халат на вате, с поясом, а на голову старенькую тёмно-зеленую шапочку из сафьяна, и так уходил почивать, укрывшись солдатским плащом. Во всё военное время мне не случилось заставать его лежащим в постели, хотя я и находился при нём почти безотлучно. Ночью я всегда слышал, как он выходил из своей палатки: бывало, всегда кашляет выходя на воздух. Мне было как-то совестно спать, когда светлейший бодрствовал, и я тоже выходил из шалаша. Завидев меня, он тихо окликал, чтобы никого не потревожить, и я подходил к нему. Не слыша оклика — я не позволял себя нарушать уединения князя. Замышляя какое либо дело и обдумывая его ночью, князь выходил из палатки и направлялся к той стороне, где оно предполагалось, и, отойдя на простор, долго и долго вглядывался в темноту. Потом тихо возвращался в палатку. В это время я всегда бывал наготове, так как светлейшему часто встречалась надобность в справках касательно местности или дороги. После бесконечных тревожных забот в продолжение целых дней, мне бывало отрадно перевести дух в тихую ночную пору. Однажды я отыскивал на небе мою любимую вечернюю звездочку и поворачивал голову во все стороны уносясь взорами в бесконечное пространство, усыпанное яркими светилами ночи. Неслышно подошел ко мне князь Александр Сергеевич и обычным, кротким своим голосом спросил:

— Ты верно отыскиваешь север, где твои родные? Вот, я научу тебя как по звездам можно стать безошибочно лицом к Петербургу.

И он объяснил мне как надобно отыскивать полярную звезду и, постановив меня лицом к ней, сказал: «ну вот, теперь ты смотришь на север».

В другие раза он знакомил меня с созвездиями; объяснял как их узнавать и где находить в те или другие часы суток; рассказывал о многих приметах моряков, по которым они предузнают приближение бури. С удовольствием слушал я его весьма понятные объяснения и мне казалось, что в эти минуты поучительной для меня беседы светлейший душою отдыхал от непрерывных забот дня.

К утру он засыпал хорошо; вставал рано, пил наскоро кофе и тотчас же принимался за дело, или куда нибудь уезжал. Обедал в 4 часа, один в палатке, иногда же садился и с нами в шалаше, что случалось большею частью когда у нас бывал какой либо приезжий. Князь не завтракал, не ужинал, по вечерам пил чай с кусочком хлеба. Вообще в пище был удивительно умерен, довольствуясь малым: суп, мягкий кусок говядины, разварной рис и что-нибудь сладкое — таков был его вседневный обед; жаркого он никогда не кушал, говоря, что к этому блюду он всегда бывает уже сыт.

Распоряжения по войскам светлейший делал чрез полковника Вунша, бывшего при нём за начальника штаба; письменною частью он занимался с камергером А. Д. Камовским.

Камовский, как и все мы, очень любил князя и всегда сокрушался о том, что светлейший, можно сказать, ни за что и ни про что, наживает себе врагов в Петербурге, которые его заедят. «До сих пор, — говорил мне Камовский в начале октября, — князь не соглашается подписать реляции об Алминском деле: все проекты ему не нравятся; этого, говорит, не было, зачем писать? а о том, что было — писать неутешительно. Так и откладывает со дня на день, а в Петербурге реляцию ждут…».

Так, ждали реляцию, да и не дождались. В военном министерстве была составлена своя реляция, при сочинении которой не был даже принят во внимание рапорт князя от 9-го сентября о битве под Алмою. Камовский, однако, настоял на отсылке настоящей реляции, которая пришла после обнародования составленной в Петербурге.

Печально было настроение духа светлейшего, и не могло быть иначе: со времени высадки союзников прошел месяц, а к нам прибыло лишь два батальона, да 10 эскадронов молодежи; за ними еще несколько батальонов, которые, из жалости к нам, Хомутов рискнул урвать у своего отряда.

Организованной армии в Крыму не было; да и главное начальство над всеми наличными силами края не было сосредоточено в руках князя. Между тем, война уже кипела; несколько тысяч полегло, а нам приходилось довольствоваться обрывками, выпрошенными князем у Хомутова.

Домашними средствами ограждали Севастополь; домашними же средствами обороняли и его, и весь Крым. Наконец, сжалился князь Горчаков и из южной армии прислал к нам две дивизии: пехотную и кавалерийскую; но что значила эта малость, когда надобно было спешить задавить врага, покуда он еще не осмотрелся и не получил подкрепления.