Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [32]

22-го сентября, взяв меня с собою, светлейший в экипаже отправился к Мекензиеву хутору. С Мекензиевой горы он обозревал окрестные высоты, обошел всю площадку и возвратился на позицию когда уже завечерело. Здесь не могу обойти молчанием эпизода, в сущности маловажного, но свидетельствующего о невозмутимом терпении князя, при таких обстоятельствах, когда человек и моложе, и здоровьем крепче, конечно, был бы раздражен и раздосадован. Когда мы проезжали лесным дефилеем, лошади наши, испугавшись лошадиного трупа, вывалившегося из опушки леса, бросились в сторону и опрокинули экипаж. Князь вывалился, но нисколько не укоряя кучера в оплошности, поднялся на ноги и вместе со мною помог ему поднять экипаж. Не только голос, но и черты лица князя сохранили обычное спокойствие. Кроме упомянутого трупа, нам попадалось на дороге, по лесу, несколько трупов человеческих, растерянных французами.

23-го сентября светлейший прислал ко мне в столовую (или в шалаш) приезжего флигель-адъютанта Шиншина. Князь готовил ему поручение и потому Шиншин, в ожидании, успел побывать в Севастополе и переночевал у меня в шалаше.

После обеда мы выходили на дорогу провожать Бутырский полк в Севастополь. За три дня перед тем он прибыл к нам от атамана Хомутова. Замечу здесь, что Хомутов был один из немногих генералов, вполне сочувствовавших князю в его затруднительном положении. Он всеми мерами спешил содействовать ему, чем только мог, и все лучшие части своих войск отправлял к Севастополю, по первому лишь намеку. За то светлейший искренно его уважал. Внимательность Хомутова простиралась до того, что он даже прислал князю, на случай награды нижних чинов, 25 знаков военного ордена. Вполне хороший был человек покойный Михаил Григорьевич!

Головной убор солдат Бутырского — точно также как и Московского — полка был придуман Хомутовым для удобства нижних чинов, заменяя им каски, оказавшиеся неудобными тем, что в жаркую пору они ссыхались. Шапки у бутырцев были вроде высоких кепи; прикрытые от солнца белыми чехлами, они придавали людям бодрый вид.

К вечеру князь послал известить Корнилова о намерении своем произвести рекогносцировку от реки Черной к стороне Балаклавы, предложив ему, со своей стороны, в виде демонстрации, сделать одновременно выдвижение части войск от Малахова Кургана. По мере наполнения Севастополя войсками, мрачное расположение духа Корнилова рассеивалось. Он немедленно назначил отряд согласно предложению князя.

24-го сентября, перед закатом солнца, князь был уже на площадке Мекензиевой горы, недалеко от спуска, при отряде генерала Рыжева, назначенного для исполнения помянутой рекогносцировки.

В ожидании начала движения, светлейший прилег у небольшого костра и ужинал, потчуя и нас. Вынимая из жестянки вареный картофель, он подкладывал его к угольям, подпекал, обмакивая в соль кушал и похваливал. «Самая практичная закуска, — приговаривал он, — сытна, желудка не портит, да и хлопот с ней никаких нет». Эта жестяночка с вареным картофелем была всегда с нами в подобных случаях.

Еще до света 25-го сентября кавалерия Рыжева начала спускаться с Мекензиевой горы, светлейший же отправился на высоту, избранную им для наблюдений. Она находилась правее и на много впереди Мекензиевой горы, за лесистыми балками. Трудно было до неё добраться: шли мы по карте, которая, надобно заметить, далеко не удовлетворяла потребностям военного времени; масштаб её был 5 верст в дюйме[13]. При всём том, светлейший привел нас именно туда, куда мы направлялись, и на гору мы карабкались пешком, цепляясь за кусты. Было еще очень рано, однако уже рассвело настолько, что нам, на отдельной высоте, был виден еще спавший неприятельский конный пикет, в количестве приблизительно полуэскадрона; при нём были два орудия. Ниже этого пикета местность еще была покрыта утренним туманом.

Всё было тихо и мы с усиленным биением сердца и с напряженным вниманием ожидали минуты когда встрепенется неприятельский пикет; он был как раз на дороге Веймарского гусарского полка и мы думали, что он в наших глазах попадется как кур во щи. Не тут-то было! Видим, вдруг поднялась на пикете суматоха: пробудившиеся кавалеристы и артиллеристы бросились к лошадям и орудиям; полуодетые хватались за что и как ни попало; вскакивая в одних рубашках на лошадей, надевали амуницию, сидя на седлах, и строились в беспорядке. «Несдобровать этой горсточке, — думали мы, — у нас туча целая: дивизия кавалерии». И вот — показалась эта туча. Веймарцы, на своих вороных конях, подошли — и остановились; у них в резерве была сводная бригада. «Чего же медлят гусары? — спрашивали мы самих себя; — не улизнул бы от них как нибудь пикет»… И впились мы в трубы, а сердце так и стучит и на месте-то нам не стоится. Мгновенно с пикета сверкнул выстрел, другой… и веймарцы, повернув коней, погнали назад, а им во след выстрел. Ничего не видя, наши гусары понеслись на отступавших лейхтенбергцев, смяли задний эскадрон, причем один был убит, а трое изувечены. Сводная бригада пропустила отступавших; постояла, постояла и тоже обратилась вспять. Так огрекогносцировали мы расположение неприятельского войска, а еще было сказано: атаковать неприятельскую кавалерию, если придется встретить… У англичан в Крыму, всего-то навсего, насчитывали до 900 кавалеристов. Так дело ничем и не кончилось. Кого винить в этой неудаче? Кому, если ни ближайшим начальникам веймарцев было одушевить гусар, готовых ринуться на неприятелей по первому возгласу командиров. Прямо скажу: их одурение не должно быть вменяемо в вину солдатам, которые, при других условиях, показали бы себя истинными молодцами. По всей вероятности, начальники не разглядели как ничтожен неприятельский отряд, бывший у них, так сказать, в горсти; заслышав выстрелы, они вообразили себе, что зашли чересчур далеко, и оробели… А им ли было робеть, когда для обеспечения их отступления на Мекензиевой горе были наготове два полка пехоты при двух батареях, да с гусарами была еще Донская батарея.