Книги Судей - [58]

Все утро после завтрака Марджери успешно боролась с желанием пойти к Фрэнку, поскольку она со всей ясностью понимала, что он сам должен искать свое спасение. Он боялся оставаться наедине с самим собой, и единственным способом отучить его бояться было заставить его понять, что бояться нечего. Не внушать ему эту мысль, нет – заставить его самого прийти к ней. Поэтому битый час она провела, зевая над романом популярного писателя, затем написала письмо матери, распорядилась насчет обеда – и все это время уверяла себя, что очень занята. Но она почувствовала решительное облегчение, когда подошло время ланча. Захлопнув книгу, она направилась в студию.

Фрэнк работал, когда она вошла, и, кажется, не заметил ее появления. Марджери встала позади него и увидела то, что он не захотел показать ей прошлым вечером, и поняла почему. В незаконченном портрете ясно читалась идея.

Она невольно вздрогнула и издала слабый крик – перед ней было лицо порочного человека. И точно такое же лицо было у ее мужа, когда он бросился к ней прошлым вечером, – вот почему в ней тогда все напряглось. Портрет показывал человека, который подавлял в себе благородные порывы ради низменных страстей. Это было лицо падшего человека, почти что преступника.

Марджери взглянула на Фрэнка и увидела, что он полностью захвачен созерцанием того, что проглядывало в каждой черточке портрета.

– Ах, Фрэнк, – закричала она, – что же случилось? Это ужасно, и ты… ты тоже ужасен!

Она подумала, что Фрэнк не услышал ее, поглощенный работой, но потом услышала бормотание:

– Да, ужасно, ужасно!

На какой-то момент Марджери утратила самообладание – она была напугана донельзя.

– Фрэнк, Фрэнк! – Ее крик стал истерическим.

Но она тут же одернула себя. Это не тот способ, чтобы достучаться до него. Положила ладонь на его руку и уже уверенным голосом произнесла:

– Перестань работать и посмотри на меня!

На сей раз он услышал. Правая рука, державшая кисть, безвольно опустилась, затем кисть выскользнула из пальцев на пол. И в этот момент лицо его переменилось. Зловещие линии смягчились и пропали – теперь на нем было выражение испуганного ребенка.

– Ах, Марджери, – закричал он, – что случилось? Почему тебя здесь не было? Чем я занимался?

Прежде чем он закончил говорить, Марджери, сделав усилие, повернула мольберт к стене.

– Ты достаточно долго работал, – сказала она, – и тебе надо выйти прогуляться.

– Да, это было бы прекрасно, – согласился Фрэнк, поднимая кисть. – Гляди-ка, на ней полно краски, – добавил он, как будто это требовало особого комментария.

– Как это необычно, дорогой! – засмеялась Марджери. – Ведь обычно ты пишешь сухой кистью, верно?

– О, я все утро писал, вот чем я занимался! – сказал Фрэнк апатичным голосом; его взгляд обратился к мольберту.

– Нет, оставь его в покое, – сказала она, угадав его намерение. – Ты больше не будешь работать сегодня.

Фрэнк провел руками по глазам.

– Я устал, – сказал он. – Думаю, что не пойду на прогулку. Я посижу здесь, если ты останешься со мной.

– Очень хорошо – посидим десять минут, а потом пойдем. Сегодня чудесное утро, грех не прогуляться.

Фрэнк посмотрел в окно.

– Боже мой, утро и правда чудесное. Просто на удивление чудесное. Мне кажется, что я спал… И вон те деревья выглядят так, словно тоже спали… Интересно, их сны были столь же ужасны, как и мои? Да, по всей вероятности, я спал. Я чувствую себя как-то странно… как бы наполовину проснувшимся… а сны я видел плохие, просто ужасные!

– У тебя были страшные сны? – сочувственно уточнила Марджери. – Да ты обманщик – говорил, что собираешься напряженно работать, а вместо этого спал.

Слышит ли ее Фрэнк?

– Это началось, когда я подумал, стоит ли мне продолжать работу над портретом, – сказал он. – И вот я решил…

– Тебе следует продолжить, Фрэнк, – внезапно прервала его Марджери, опасаясь потерять выдержку. – Говорю тебе, стоит продолжить.

Фрэнк возбудился от звука ее голоса.

– Ты не понимаешь, – воскликнул он. – Я пойду на определенный риск, если продолжу. Я говорил тебе об этом и раньше. Я уже рисковал, работая все утро. Я работал и понимал, что мне угрожает опасность. Я мог потерять самого себя, стать кем-то совершенно другим… А если я потеряю себя, я потеряю все, что мне дорого, за исключением моего Искусства.

– Искусство, конечно, с большой буквы, да, дорогой?

– С самой большой – и алого цвета.

– «Алая буква»[28], – сказала Марджери торжественно, – книга, которую ты читал на прошлой неделе? Вот в чем тут дело. Продолжай и будь, пожалуйста, более точным!

– Я знаю, ты думаешь, что все это абсурдно, но я лучший судья, чем ты. Я знаю себя лучше, чем знаешь меня ты, Господь свидетель. Однако ты этого не можешь понять. Когда я пишу картину, ты думаешь, что работа закончится, и я буду прежним. Но ты неправа. Часть меня остается в картине, а меня становится меньше.

– Ты пишешь масляными красками, – сказала Марджери, – а краски ты покупаешь в магазинах. Можешь купить еще.

– Да, и кисти тоже, и холст, – кивнул Фрэнк, – но картина – это не только масляные краски, кисти и холст…

– Продолжай, – сказала Марджери.

– Вопрос в том, имею ли я право делать это – писать свой портрет. У всех происходит по-разному. Кто-то из художников постепенно восстанавливает силы, другие не вкладывают в картину всего себя. Но я… я чувствую нечто иное. Рисуя свой портрет, я как бы погружаюсь в него – медленно, но неизбежно. Я вкладываю в него все, что я знаю о себе, а что случится вот с этим, – он указал пальцем на себя, – вот этого я сказать не могу. Все время, пока я писал, во мне жила эта мысль, она пылала огненными буквами в моем сознании. Была бы мне охота рисковать, если б я знал цену этому риску? Но я знаю, что у меня есть определенные обязанности перед тобой и перед другими. Так правильно ли я делаю, что я рискую всем этим ради портрета? Но это еще не все, Марджери. Рассказать тебе остальное? О других своих страхах?