Книги Судей - [60]

Марджери испытывала великое облегчение от того, что оторвала Фрэнка от работы. Порочный взгляд на лице портрета и, более того, тот же взгляд на лице ее мужа расстроили ее сильнее, чем она могла предвидеть.

Но даже если в глазах ее мужа поселятся все призраки «Декамерона», – ничто не заставит ее отказаться от принятого решения: она должна добиться того, чтобы Фрэнк закончил портрет. Марджери не верила в оккультные феномены – ни одна картина, ни один портрет не могут изменить природу художника. Почувствовать усталость или даже раздражение от работы не означает утратить индивидуальность; усталость, если художник работал напряженно и добросовестно, – неизбежна; раздражение – сущая чепуха, оно может возникнуть от чего угодно и быстро проходит. Марджери благоразумно не верила в саму возможность того, что ее муж утратит свою индивидуальность, работая над портретом; скорее ее волновало другое. Она никак не могла отвлечься от мысли о другом страхе Фрэнка – Марджери сама запретила ему касаться этой темы еще до того, как они поженились. Марджери смутно связывала этот его страх с той дрожью, что охватила ее, когда она увидела мужа прошлым вечером; из глубины сознания ей пришел образ – море, выбрасывающее на берег своих мертвецов…

Думая об этом, она засомневалась в себе и во всех тех решениях, которые приняла. Она пока еще не знала, чего боялась, но смутно понимала, что это, возможно, прояснится, причем очень скоро, а когда прояснится, ей нужно будет принимать решения заново. В настоящий момент у нее было единственное желание – чтобы Фрэнк поскорее закончил портрет. Как можно скорее… Но сейчас Фрэнк был вместе с ней и был таким, какого она знала и любила на протяжении всей их совместной жизни. Она не хотела рисковать этой любовью, но уже не знала, что может произойти.

Фрэнк правил лодкой, отталкиваясь от дна тяжелым веслом, – ручей был слишком узким, чтобы грести как обычно; Марджери повернулась к нему со своего места на носу (она высматривала в воде притаившиеся коряги и корни), их глаза встретились, и Фрэнк улыбнулся.

– Это похоже на самый первый день, когда мы оказались здесь, правда, Марджи? – сказал он. – Ты помнишь? Мы приехали сюда сентябрьским утром, после того как всю ночь провели в дороге из Лондона, а после ланча поплыли на лодке по этому же ручью.

– Да, Фрэнк, конечно, помню, и я испытываю точно такое же чувство, как тогда.

– И что же ты чувствовала?

– Ну… Что наконец-то ты полностью принадлежишь мне, а до всего остального мне нет никакого дела.

– О боже! – внезапно воскликнул он.

– Что такое?

Фрэнк провел лодку через небольшой омут, образованный слабым течением, направил ее к берег, вышел и сел на траву.

– Марджи, дорогая, я хочу поговорить с тобой о совершенно трезвой вещи. Я никоим образом не возбужден и не переутомлен, клянусь тебе. У меня нет ощущения, что с нами произошла или должна произойти какая-то ужасная вещь. Напротив, я абсолютно спокоен и благоразумен. А поговорить с тобой я хочу о портрете. Все это утро я думал, что мне не следует продолжать работу над ним, но я все-таки продолжил… возможно, потому, что портрет насылает на меня какие-то ужасные, зловещие чары. Я твердо уверен, что мне не следует продолжать работу – в этом портрете таится зло. Утром я пришел к мысли, что приношу в жертву наши счастливые дни. Ты, Марджери, – это весь мир для меня, так всегда было, за исключением тех часов, что я провожу в студии, рисуя портрет. Тот самый наш первый день, когда мы приехали сюда и так же катались на лодке, – он сохранился в моем сознании. И я бы хотел сейчас, здесь, на том же самом месте, где мы были так счастливы, поговорить с тобой о том, что мне делать дальше…

– О, Фрэнк, не будь трусом, – сказала растроганная Марджери. – Ты ведь знаешь, что я тоже думаю об этом. Конечно, вся моя жизнь связана только с тобой, но… но… – Она положила руку ему на колено. – Фрэнк, ты ведь не сомневаешься во мне? Для меня ничто в мире не перевесит твою любовь и мою любовь к тебе, но мы должны сохранять здравомыслие. Допустим, у тебя было бы сильное предчувствие, что ты утонешь на обратном пути домой, отправившись в плавание… О, я бы не стала настаивать, чтобы ты вернулся вопреки всему. Но есть и другое. Существует множество вещей, о природе которых мы ничего не знаем, – те же предчувствия, страхи, ужасы, – однако мы будем выглядеть как дети, принимая в расчет абсолютно все из них или позволяя им руководить нами. Поэтому только для твоей, а не для моей пользы я хочу, чтобы ты продолжил работу над портретом. Не знаю, какой еще аргумент привести… Если бы я пошла на поводу у какой-то своей склонности, я бы сказала самой себе: «Избавься от нее, и ты будешь с Фрэнком всегда-всегда».

Фрэнк посмотрел на нее и заговорил с мольбой в голосе:

– Марджери, дорогая, скажи мне, чтобы я избавился от своих дурных склонностей… Пожалуйста, сделай это, а потом ты можешь делать со мной все, что только пожелаешь, – только скажи мне, чтобы я уничтожил портрет!

Марджери безнадежно покачала головой.

– Не разочаровывай меня, Фрэнк. Еще раз повторю: мне ничего не нужно в мире, кроме тебя, но какой смысл в том, если я скажу тебе сделать это? Ты часто возбуждаешься, когда работаешь, всегда расстраиваешься, если считаешь: что-то идет не так. Но это неизбежно, потому что ты художник, и хороший художник. И именно поэтому ты не должен прекращать свою работу. Если я обнаружу хоть какую-то причину сказать тебе, чтобы ты немедленно прекратил, я так и поступлю. Я забочусь о тебе и знаю твои способности, поэтому и говорю, чтобы ты продолжал.