Книги Иакововы - [7]
Теперь он прерывает речь и ожидает, пока отзовется хозяин, но Шор только лишь качает головой с умильной усмешкой, из которой совершенно ничего не следует.
- А поскольку слышал я, что у мил'с'даря имеется здесь весьма приличная библиотека, ни за что в свете не желая инкомодовать… - тут он сразу же, хотя и неохотно, поправляется – мешать или трудности создавать, собрался я с отвагой, вопреки обычаю, но ради пользы иных, чтобы прийти сюда и…
Он замолкает, потому что двери резко распахиваются и в низкий зальчик без всяческого предупреждения входит женщина. Вслед за ней вовнутрь заглядывают, перешептываясь, наполовину видимые в темноте лица. Несколько мгновений ноет малое дитя, затем неожиданно тихнет, словно все должно было сконцентрироваться на женщине: с непокрытой головой, окруженной буйными локонами, она шагает смело, глядя прямо перед собою, вообще не глядя на мужчин; на подносе она несет кувшин и сушеные фрукты. На ней широкое , все в цветах платье, а сверху – вышитый фартук. Женщина постукивает башмаками с узкими носками. Женщина мелкая, но соразмерная, ее фигура привлекает взгляд. За ней топочет маленькая девочка и несет два стакана. На ксендза она глядит с таким испугом, что неосторожно сталкивается с идущей перед собой женщиной и падает. Стаканы катятся по полу, хорошо еще, что они из толстого стекла. Женщина не обращает внимания на ребенка, зато бросает взгляд ксендзу: взгляд быстрый и наглый. Блестят темные, мрачные глаза, большие и какие-то бездонные, а пугающе белая кожа в один миг покрывается румянцем. Ксендз декан, который никак не контактирует с молодыми женщинами, чувствует, что это неожиданное вторжение застало его врасплох, он сглатывает слюну. Женщина со стуком ставит на стол кувшин, тарелку и поднятые с пола стаканы и, вновь глядя только лишь перед собой, выходит. Стучит захлопнувшаяся дверь. Грицько, переводчик, тоже выглядит сконфуженным. Тем временем, Элиша Шор срывается с места, поднимает ребенка, садит его себе на колени, только девочка вырывается и исчезает вслед за матерью.
Ксендз готов дать голову на отсечение, что все это появление женщины с девочкой предназначено было только тому, чтобы поглядеть на него. Событие! Ксендз в еврейском доме! Экзотичный, словно саламандра. И что с того? Разве не лечит меня врач – еврей? И не растирает ли для меня лекарства другой еврей? Ну а вопрос книг, это, в какой-то мере, тоже вопрос гигиены.
- Книги, - говорит ксендз, указывая пальцем корешки лежащих на столе фолиантов и эльзевиров[12]. На каждом из них золотистой краской выписаны два знака, которые ксендз принимает за инициалы владельца, древнееврейские буквы он способен узнать древнееврейские буквы:
Ксендз обращается к собственному билету в этом путешествии к народу Израиля и осторожно кладет перед Шором привезенную с собой книгу. При этом он триумфально улыбается, ибо это Turris Babel Афанасия Кирхера, творение, крупное как с точки зрения содержания, так и формата, и ксендз многим рисковал таща ее сюда. А, не дай Бог, она упала бы в вонючую рогатинскую грязь? А вдруг ее вырвал бы у него какой-то разбойник на базаре? Без нее ксендз декан не был бы тем, кем является, а сделался бы, скорее всего, каким-нибудь ограниченным приходским священником, иезуитским учителем при господском дворе, тщеславным чиновником Церкви, с пальцами в перстнях и ненавидящим весь мир.
Он подвигает книгу поближе к Шору, словно представляя тому собственную супругу, и осторожно постукивает по деревянной обложке.
- У меня их имеется больше. Но Кирхер – самый лучший. – Он открывает книгу на первой же попавшейся странице, и вместе они глядят на рисунок Земли, изображенной в виде шара, с длинным и вытянутым конусом вавилонской башни на ней.
- Кирхер доказывает, что Вавилонская Башня, описание которой имеем мы в Библии, не могла бы быть столь высокой, как это здесь представлено. Башня, достигающая самой сферы Луны, нарушила бы весь космический порядок. Ее основание, опирающееся на земном шаре, должно было бы быть громадным. Она заслонила бы солнце, что имело бы катастрофические последствия для всех созданий. Люди должны были бы потратить все запасы дерева и глины на Земле…
Ксендз чувствует себя так, словно бы провозглашал ереси, и он даже и не знает толком, а зачем вообще говорит все это молчащему еврею. Он желает, чтобы тот посчитал бы его приятелем, а не врагом. Вот только, будет ли это возможно? Быть может, и удастся договориться, хотя и не знают они ни своих языков, ни обычаев своих, ни один другого, ни своих вещей и понятий, ни улыбок, ни жестов рук, ничего; так, может, удастся пообщаться с помощью книг? Разве это вообще не единственная возможная дорога? Если бы люди читали одни и те же книги, то жили бы в том же самом мире, тем временем – живут в иных, словно те китайцы, о которых писал Кирхер. А есть и такие, и их целая масса, которые вообще не читают, разум у них спит, мысли простые и животные, словно те мужики с пустыми глазами. Вот если бы он, ксендз, был королем, то приказал бы один день барщины предназначить на чтение, все крестьянское сословие загнал бы к книгам, и Жечьпосполита тут же бы стала по-другому выглядеть. Быть может, это даже проблема алфавита – что не существует только один, но их много, а каждый ведь по-другому формирует мысли. Алфавиты – они словно кирпичи – из одних, выжженных и гладких, появляются соборы, из других, глинистых и шершавых - обычные дома. И хотя латинский алфавит наверняка самый совершенный, но ведь, похоже, Шор латыни не знает. Поэтому ксендз показывает хозяину пальцем гравюру, а потом еще одну, и еще, и видит он, как тот склоняется над изображениями с нарастающим интересом, так что под конец даже вытаскивает откуда-то линзы, хитро оправленные металлической проволокой – ксендз Хмелёвский сам хотел бы иметь такие, нужно будет спросить, где такие можно заказать. Переводчик тоже, оказывается, заинтересован, так что все втроем склоняются они над гравюрой.
