Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [74]

Вспоминая «подпольные» произведения застойных советских лет, дошедшие до массового читателя в 1989 году, не могу не сказать несколько слов о повести Г. Н. Владимова «Верный Руслан». Думается, это лучшее его произведение; во всяком случае, восторженные отзывы были единодушны, и ни одна его вещь не получила, по моим наблюдениям, такого широкого признания. Секрет даже не в том, что каторжное лагерное бытие увидено и показано глазами сторожевой собаки, а в трагедии собачьей души: как стойкую, верную, любящую собачью натуру изуродовал человек-хозяин, в свою очередь изувеченный бесчеловечным устройством общества. Владимовский Руслан оказался намного глубже и трагичнее Бима из давней повести Г. Н. Троепольского; вряд ли стоит сравнивать эти произведения, однако задача у авторов была сходная: изобразить конкретный срез человеческого бытия изнутри чужого, но созданного человеком сознания.

Нынешней молодежи, не заставшей того времени, трудно представить, какими стремительными темпами к концу 1980-х годов нарастало всеобщее разочарование в советском проекте, отвращение к его жестокости, насилию и лжи. Горбачевская гласность не только открыла шлюзы для недоступной ранее информации. Гласность позволила обществу осознать и сформулировать свое разочарование и недовольство, преодолеть глухую апатию к собственному существованию.

И это было общее настроение: от Прибалтики до Владивостока, от Мурманска до Севастополя (сужу по собственным поездкам). Оно убедительно подкреплялось и разжигалось лавинным нарастанием оскорбительного и унизительного всеобщего дефицита, волнениями в национальных окраинах, очевидной растерянностью и непоследовательностью центральной власти.

Отлично помнится путешествие по Эстонии и Латвии летом 1985 года, разговоры с хозяевами квартир, в которых мы останавливались. Удивляла и привлекала их приверженность к собственному, столь отличному от российского, прошлому, спокойное достоинство, не сразу уловимая, но заметная свобода мысли и поведения. И постоянное «вы», «у вас», «ваше» по отношению к русским. Нет, относились к нам хорошо (кстати, во многом из-за того, что мой спутник был евреем), но… с отчетливым холодком.

А уж Грузия, когда я в мае 1989 года отдыхала в Боржоми, просто кипела. Как раз незадолго до этого советские войска жестоко разогнали мирную демонстрацию на проспекте Руставели в Тбилиси, и от саперных лопаток и других «подручных средств» погибло немало людей. Я очень любила Грузию (люблю до сих пор), неоднократно бывала в разных ее районах, грузины чувствовали эту любовь и, как правило, прекрасно ко мне относились. Конечно, в той ситуации я была полностью на стороне тбилисцев. Трудно забыть, как одна из санаторских медсестер, стоя возле стенда с обязательными центральными газетами, заполненными официальными версиями произошедшего, восклицала: «Ну да, это мы сами себе саперными лопатками головы разбивали…»

Короче, Советский Союз бурлил. Менялись лица, взгляды, жесты, походка. Вектор отталкивания от прошлого, казалось, проходил через каждого человека. У меня же к этому общему вектору добавлялось и не давало покоя жгучее раскаяние в собственной слепоте, подозрительная и пристрастная проверка собственных моральных ценностей и принципов. Я и сейчас не могу ответить на вопрос: до какого предела можно и нужно осуждать свою страну, ее прошлое, ее историю, направление ее движения? Затасканные слова, но любовь к родине – она есть, она «существует, и ни в зуб ногой». Эта любовь долго мешала мне одобрительно относиться к уезжающим из СССР навсегда, особенно к уезжающим добровольно и с радостью. Как близка мне была тогда Ахматова с ее спокойными и гордыми словами:

…Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

(«Мне голос был. Он звал утешно…». 1917)

Позже я с холодом по спинному хребту прочитаю «Расстрел» В. Набокова, и облик писателя, до той поры слишком далекий и, пожалуй, чуждый, вмиг обретет трагические и родные оттенки:

Бывают ночи: только лягу,

в Россию поплывет кровать,

и вот ведут меня к оврагу,

ведут к оврагу убивать…

<…>

Но сердце, как бы ты хотело,

чтоб это вправду было так:

Россия, звезды, ночь расстрела

и весь в черемухе овраг.

1927

В 1980-е годы, кстати, отношение к диссидентам у меня было далеко не восторженное. При получении очередных известий об их преследованиях долго не удавалось отделаться от постоянного привкуса: я считала, что грешно кусать руку, которая тебя выкормила, пусть даже она и «отвратительна, как руки брадобрея». Конечно, мешала информационная блокада. Много позже я пойму, какая подлинная любовь к нашей стране двигала большинством из них: Александром Гинзбургом и Людмилой Алексеевой, Ларисой Богораз и Анатолием Марченко, Валерией Новодворской и Владимиром Буковским, Юрием Орловым и Александром Подрабинеком. Начну собирать их мемуары, дневники, публицистические работы, воспоминания о них. Но придет это далеко не сразу.

На восьмом десятке отчетливо кристаллизуется только одна мысль, скорее даже не мысль, а ощущение: выше всего, ближе всего к Всевышнему не страна и даже не народ, а отдельный человек. Его счастье, его боль, его надежда. Его отдельная и единственная жизнь.