Книга воспоминаний о Пушкине - [39]

К. Б. всё это выслушал со вниманием, и смеясь предложил К. Т. быть у него в отряде.

— Да это я могу предложить, — возразил К. Т. пресерьёзно. При этом у них завязался спор о старшинстве и до того увеличился, что едва не дошёл было до дуэли. Это спорили два поручика, К. Т. молодой гвардии, а К. Б. старой; основой возражений К. Т. было то, что он прежде произведён в поручики, а К. Б. утверждал, что он сверх того, что старой гвардии, считался ад‘ютантом старшего генерала: это также старшинство, да и не малое, прибавил К. Б. Но слова: лошади готовы! прекратили споры. Переезд до Василькова по дурной дороге охладил вспышку: мои спорщики помирились, и всё пошло, как следует; а сколько возникает подобных споров и даже самых гибельных ссор от подобной ничтожной причины.

В первых числах марта я возвратился в Кишинёв. Киевские слухи о восстании греков совершенно подтвердились; я уже не застал князей Ипсилантиев; все они перешли в заграничную Молдавию; вскоре и последний из них, князь Дмитрий,[262] также через Кишинёв проехал в Яссы.[263].

Явясь к генералу Орлову, я снова свиделся с Пушкиным, который встретил меня выражениями приязни и радушия. Наружность его весьма изменилась. Фес заменили густые тёмнорусые кудри,[264] а выражение взора получило более определительности и силы. В этот день Пушкин обедал у генерала. За обедом Пушкин говорил довольно много и не скажу, чтобы дурно, вопреки постоянной придирчивости некоторых, а в особенности самого М. Ф., который утверждал, что Пушкин также дурно говорит, как хорошо пишет; но мне постоянно казалось это сравнение преувеличенным. Правда, что в рассказах Пушкина не было последовательности, всё как-будто в разрыве и очерках, но разговор его всегда был одушевлён и полон начатков мысли. Что же касается до чистоты разговорного языка, то это иное дело: Пушкин, как и другие, воспитанные от пелёнок французами, употреблял иногда галлицизмы. Но из этого не следует, чтоб он не знал, как заменить их родной речью.

Во время этого же обеда я познакомился с капитаном Р[аевски]м,[265] большим пюристом—грамматиком и географом. Этот капитан, владея сам стихом и поэтическими способностями, никогда не мог подарить Пушкину ни одного ошибочного слова, хотя бы то наскоро сказанного, или почти неуловимого неправильного ударения в слове. Капитан Р[аевски]й, по назначению генерала, должен был постоянно находиться в Кишинёве при дивизионной квартире. Простое обращение капитана Р. с первой минуты как-то сблизило нас, и до того, что несмотря на разность лет наших в несколько дней мы сошлись с ним на ты. Но это сближение тут же не помешало нам о чём-то поспорить; да и вообще при каждом разговоре спор между нами был неизбежен; особенно, если Пушкин, вопреки мнению Р[аевско]го, был одного мнения со мною. В подобных случаях, для каждого капитан Р[аевски]й показался бы несносным, но мы, как кажется, взаимно тешились очередным воспламенением спора, который, продолжаясь иногда по нескольку часов, ничем не оканчивался, и мы расходились по прежнему добрыми приятелями, до новой встречи и неизбежного спора.

Вскоре по возвращении моём из Москвы в Кишинёв, генерал О[рло]в[266] уехал в Киев для женитьбы на дочери H. Н. Р[аевско]го.[267] Начальство над дивизией принял бригадный генерал Пущин.[268]

Обязательное обращение Павла Сергеевича Пущина, его образованный ум и постоянная любезность в коротком обществе невольно сближали с ним многих; мне же, как служащему, по обязанностям службы часто приходилось бывать у генерала. Пушкин, как знакомый, нередко навещал Павла Сергеевича, и так почти ежедневно мы с Пушкиным бывали вместе. Ещё же нередко по вечерам мы сходились у подполковника Л[ипран]ди,[269] который своею особенностью не мог не привлекать Пушкина.

В приёмах, действиях, рассказах и образе жизни подполковника много было чего-то поэтического, — не говоря уже о его способностях, остроте ума и сведениях. Л[ипран]ди поражал нас то изысканною роскошью, то вдруг каким-то презрением к самым необходимым потребностям жизни, словом, он как-то умел соединять прихотливую роскошь с недостатками. Последнее было слишком знакомо Пушкину. Не имея навыка к рассчётливой и умеренной жизни, и стесняемый ограниченностью средств, Пушкин также по временам должен был во многом себе отказывать.

Молодость и почти кочевая жизнь Пушкина, видимо, облегчали затруднения; к тому же с каждым днём Пушкин ожидал перемены своего назначения; ему казалось, что удаление его в южный край России не могло долго продолжаться.

Нередко при воспоминании о царскосельской своей жизни, Пушкин как бы в действительности переселялся в то общество, где расцвела первоначальная поэтическая жизнь его со всеми её призраками и очарованием. В эти минуты Пушкин иногда скорбел; и среди этой скорби воля рассудка уступала впечатлению юного сердца; но Пушкин не долго вполне оставался юношею, опыт уже холодел над ним; это влияние опыта, смиряя порывы, с каждым днём уменьшая его беспечность, заселяло в нём новые силы.

Развитое Ипсилантием знамя и движение греков нисколько не воспламенили Пушкина, и, в начале, ни один из поэтических его звуков не был посвящён делу греков; может быть потому, что первоначальные действия самого Ипсилантия, несмотря на всю важность неожиданных последствий, не имели в себе ничего уважительного: Ипсилантий в Яссах и в окрестностях предался вполне обычным весёлостям, окружил себя одним блеском власти, не утвердив её силы.