Книга воспоминаний о Пушкине - [38]

Воспой и силой сладкогласья

Разнежь, растрогай, преврати

Друзей неистовых пристрастия

В друзей добра и правоты.

Но граждан не смущай покоя,

Поэта не мрачи венца,

И лиру дивную настроя,

Смягчай, а не тревожь сердца.[245]

В этих стихах, как мне кажется, видны начатки сознания о назначении поэта, благотворность направления, а не та жгучесть, которая почасту только что разрушает, но не творит; впрочем не спорим со Скалозубом,[246] который в простоте сердца полагал, что Москва оттого хорошо выстроилась, что сгорела:

Пожар способствовал ей много к украшенью.

Что до этого, каждый может сказать, как ему угодно; но при воспоминании о Пушкине невольно возникает вопрос — был ли он таким в действительности, каким казался некоторым, готовым на порицание? О, конечно, нет: минутное увлечение, порыв юности, соприкосновение с людьми исключительного направления разве составляет основу главного свойства даже и в обыкновенных людях, а не только в такой личности, как Пушкин?

Но об этом после.

Отпуск мой кончается, и я снова должен возвратиться в Бессарабию.

Пред от‘ездом из Москвы, в бытность мою у H. Н. Муравьёва,[247] я встретил графа Петра Александровича Толстого,[248]¹³² который в это время постоянно находился в Москве, как начальник 5-го Пехотного корпуса. Эта встреча для меня памятна: я так много слыхал о графе от Николая Николаевича. Николай Николаевич Муравьёв в 12-м и 13-м годах был начальником штаба при графе; эти служебные соотношения обратились для них впоследствии в приязнь постоянную. Из разговора графа с Николаем Николаевичем я узнал, что начальник главного штаба 1-й армии барон Дибич[249]¹³³ в Москве, и по совету Николая Николаевича на другой же день имел честь представиться барону.

При представлении, барон в самых вежливых выражениях благодарил меня за посещение, как будто я был его близкий знакомый, или почему-либо особенно ему известен. Эта благосклонность, признаюсь, ещё более утвердила во мне то уважение, которое я уже имел к барону, как к замечательному участнику в битвах под Клястицами[250] и Полоцком[251].

Быть может, покажется странным, как один привет мог увеличить моё уважение, но видно такова сила привета; это свойство души по благотворным его действиям необходимо в каждом и для каждого; но в военачальнике, смело можно сказать, оно — достоинство, как сила одушевления, как выражение жизни сердца, которое ведёт в бои, как на праздник.

Справедливо кто-то заметил, что приветливый отказ лучше грубого одолжения: в первом случае подозреваешь невозможность исполнения просьбы, а во втором хотя и получаешь желаемое, да как-то с усталью, от которой тяжело на сердце, как будто оттого, что лишён отрадного чувства быть благодарным, лишён собственного привета; однако все эти положения, разумеется, не относятся к тем, которые мягко стелют, да жёстко спать.

Барон Дибич, по роду службы, принадлежал к нашей части, и мы как-то гордились его известностью.

При этом представлении моём барону, я узнал от него, что М. Ф. женится на К. H. Р.[252]. Поспешность генерала возвратиться в Киев для меня об‘яснилась. Когда я откланивался барону, то барон поручил мне поздравить М. Ф.

— Прошу вас поздравить М. Ф., — сказал Иван Иванович: — желать ему счастья я почитаю излишним; он уже счастлив, вступая в это достойное семейство. — Всё это барон проговорил так быстро, что я едва мог проследить за его речью.

В эти дни моего пребывания в Москве я нередко видался с прежним моим товарищем А. В. Ш[ереметевы]м,[253] который жил в Армянском переулке в доме своего дяди, И. Н. Т[ютче]ва,[254] где имел случай встречаться с сыном его Ф. Т.[255]. Его замечательные способности, несмотря на юность лет, восхищали многих, в том числе и его преподавателя русской словесности С. Е. Раича[256] столь известного своими литературными занятиями.

Впоследствии Ф. Т. оправдал похвалы и ожидания. Его произведения, писанные под небом Германии, сохраняют всю свежесть русской речи и проникнуты неподдельным вдохновением. Пушкин един из первых заметил их достоинство.[257] В своё время, если будет возможно, я помещу некоторые из сочинений Ф. Т[ютче]ва, в моём дневнике, и в особенности те, которые случайно сохранились у меня в рукописи.

Чрез два дня после моего представления барону Дибичу, я оставил Москву. До Тульчина с К. Т.[258] и К. Б.[259]мы отправились вместе.

Проезжая Киев, я по прежнему с моими товарищами остановился в Зелёном.[260] Первою моею заботою по приезде было то, чтоб узнать, где Ф. Ф., и что с ним, и тут же я узнал, что Ф. Ф. действительно ездил к своей супруге, и, отобедав у ней, возвратился в Киев, где пробыл все контракты, и на днях только что уехал, но неизвестно куда. Дальнейших расспросов делать было некогда, каждый из нас спешил явиться на срок к своему месту; но покуда прописывали наши подорожные и готовили лошадей, мы расположились в Киеве отужинать; в это время от какого-то проезжающего я узнал о восстании греков.[261] Это известие тут же расположило нас к разговору о войне.

— Очень может быть, — сказал К. Т. с важностью, — что это движение заставит нас подраться, за кого и как, это увидим после, но война, как я полагаю, неизбежна.