Книга воспоминаний о Пушкине - [27]

— Впрочем Жозеф, как кажется, говорит порядочно,— заметил я.

— Да только разве кажется, а то он двадцати слов к ряду не свяжет правильно; стоит наших Б…..ма[148] и К …. ва[149], которые, если ты заметил, хотя и бойко поговаривают, но как прислушаешься, так выходит довольно странно.

— Да что же странно? — прервал я.

— Да как же не странно! один всё говорит в женском роде, а другой в мужеском.

— Замечать это не по моей части: я и сам, как ты знаешь, не то, чтобы очень смышлён, но всё-таки это явление довольно странное, и твой Жозеф всё же не делает подобных ошибок.

— Ну, конечно нет, а всё-таки частенько завирается, и к тому ж презаносчивый: никак, например, не может понять, от чего его компатриот Гени[150] получил место и получает хорошее жалованье, а ему никто и двух сот рублей не даст.

Я засмеялся.

— Да, ты там смейся, а с Жозефом просто беда: вот взгляни на его записку расхода; ну-ка, посмотрю я твоей удали.

В самом деле записка была премудрёная. Легче было разобрать всякий иероглиф, чем его каракули; а главное, что в записке Жозефа никак нельзя было добиться, что он хотел выразить. И этот Жозеф, — мой protégé, как называл К….в, был наставником и преподавателем! Благодаря мерам правительства, в настоящее время конечно уже подобные Жозефу не найдут места преподавателя, да и благодаря деятелей русского слова, среди которых лучезарною звездою светится имя Пушкина, в настоящее время и в обществе никто не устыдится говорит по-русски, как никто и не похвастается этим блестящим во время óно незнанием.

Конечно нынче редко встретится такая милостивая государыня, которая вместо того, чтобы сказать: «у меня сердце пламенное», сказала бы: «у меня серце кипятки»; но я к удивлению моему встретил, и очень недавно; однако я удивился, стало быть нынче это большая редкость. А уж конечно никто не скажет, не только напечатает, как напечатал наш общий знакомец когда-то, которого Пушкин называл баловнем природы, что неприлично в обществе говорить по-русски[151].

Но я до того замечтался, заговорился, что уже боюсь запоздать к обеду; а опоздать по приглашению к обеду начальника, не всё равно, что к обеду приятеля; тут не скажешь: извини, любезный, опоздал, заболтался. Это приглашение другого рода: их вот записываешь в дневник свой, как что-то замечательное, несмотря на то, что пообедаешь, подчас, и хуже, чем просто запросто; видно этого рода приглашения имеют своё электричество, им исключительно принадлежащее, свою особенность, свою силу, как стих Пушкина.

Однако, несмотря на продолжительные наши толки о Пушкине у К…ва, на восторженные рассказы Жозефа о Наполеоне, я не только успел от‘явиться к обеду во время, но ещё по дороге зашёл навестить Ивана Григорьевича Бурцева[152]⁵³, которого мы все уважали душою. Иван Григорьевич встретил меня по прежнему, с тем же вниманием и приязнью, которыми я постоянно пользовался. На это время Бурцев был адъютантом начальника штаба. Будучи человеком возвышенных чувств и замечательных способностей, И. Г. и здесь оправдал ту известность, которой пользовался по праву личных достоинств при первоначальном своём служении в гвардейском генеральном штабе. Вместе с назначением генерала Киселёва начальником штаба 2-й армии, Бурцев переведён в Московский гвардейский полк, с назначением в ад‘ютанты, Этот перевод был необходим, ибо в то время офицеров генерального штаба не назначали ни к кому в адъютанты, — разве только тогда делалось исключение, когда государю императору угодно было удостоить кого-либо назначением в собственные адъютанты его величества; все же вообще мы пользовались высоким наименованием свиты его величества.

У Бурцева свиделся я с доктором главной квартиры И. Б. Шлегелем[153], которого глубокие сведения, как учёного, и отличные свойства, как человека, приобрели ему безукоризненное уважение. И. Б. уважали не одни служащие в главной квартире и армии, но все те, которые только почему-либо его знали; его бескорыстие и самоотвержение становились примером. Начальник штаба отличал Шлегеля особым вниманием, и в этот день он был приглашён к обеду. Итак втроём мы отправились к начальнику штаба.

Обедало нас конечно не более десяти человек; но этого гула, который обыкновенно бывает за обедом и при меньшем числе, как-то не было: говорили два генерала, а остальные слушали, или занимались своими тарелками. Разговор был о тогдашних делах Италии; говорили о предполагаемом походе, вспоминали об Аустерлице и о военных действиях 12 года и эти воспоминания разговаривающих, неразлучные с воспоминанием о первоначальном их служении, до того одушевили моих генералов,[154] что, казалось, в эти минуты они исключительно жили жизнию прошлого, когда юность и слава двойным венком украшали юных подвижников. При этом Фёдор Фёдорович также принимал участие и разговоре, но с такою скромностью, как будто он вчера только выпущен из корпуса, и как будто не его нога похоронена на полях битвы.

Я слушал и заслушивался; но, разумеется, не участвовал собственным словом; ибо в то время и без служебных отношений младшим поставлялось в обязанность, как долг приличия, больше слушать, нежели говорить, да и в разговоры со старшими вступать не иначе, как по их на то вызову; а к тому же я был младшим из меньшей братии и по возрасту и по службе; но будь мне вызов, то конечно, под влиянием разговора о войне и неразлучным с ней именем Наполеона, я бы непременно рассказал выходку моего Жозефа; так Жозеф с своим voyez-vous занимал меня.