Книга о Боге - [44]

— Великий Боже, повинуясь Твоей воле, я впервые беру в руки перо сочинителя. Направляй же меня на этом пути, я исполню все, что Ты пожелаешь.

После этого я начал писать и неожиданно быстро написал девяносто восемь страниц. Дважды перечитав написанное, я, хотя и был преисполнен сомнений, отправил рукопись в журнал и решил обо всем забыть.

После этого я вернулся к самой обычной жизни, если не считать того, что во второй половине дня два часа неизменно проводил в полном покое. В доме моего названого отца царили совсем другие нравы, чем в доме тестя: здесь жили как-то проще, спокойнее, беспечнее, все говорили друг другу то, что думали. Отец после великого землетрясения в Канто отошел от дел и жил в свое удовольствие, большую часть времени отдавая пению баллад в манере школы Киёмото[10] и сочинению трехстиший. Однако его очень удручало, что многие из его бывших управляющих и сослуживцев — людей, которые и мне были хорошо известны, — из-за потрясшего Японию чудовищного кризиса оказались без работы, да и тем, кому удалось где-то пристроиться, тоже жилось несладко.

Когда я зашел в Министерство сельского хозяйства, чтобы засвидетельствовать свое почтение начальнику департамента господину Исигуро, тот поделился со мной своими опасениями относительно моего будущего. По его словам, вернуться на работу в министерство мне вряд ли удастся: в результате введенного кабинетом Хамагути режима строжайшей экономии лицам, временно отстраненным от должности, как правило, отказывают в восстановлении, но он обратился с запросом в университет Тюо и узнал, что там в следующем году планируют создать кафедру теории денежного обращения. Встретился я и с прежними сослуживцами по муниципальному управлению, все они жаловались на кризис и тяжелую жизнь. Я был поражен, узнав о том, что пятеро из них за то время, пока я был за границей, скончались от туберкулеза. Конечно, я постоянно читал газеты, и все, что они говорили, не было для меня новостью, знал я и о крайне бедственном положении в сельских районах Тохоку, и об участившихся случаях продажи девочек оттуда в Токио. Однако слышать все это из уст прежних товарищей было особенно тяжело.

Естественно, я все время сравнивал нынешнюю японскую жизнь с тем, к чему я привык за последние годы во Франции, и невольно думал о том, что, не попади я на учебу в цивилизованную Францию, я давно бы скончался только потому, что в отсталой Японии туберкулез до сих пор считается неизлечимой болезнью. Но отныне мне предстояло жить, приспосабливаясь к японской действительности, и я приготовился предать забвению мою жизнь во Франции, отбросив ее, как случайный сон.

Отец стал расспрашивать меня о планах на будущее, и я откровенно рассказал ему о предложениях тестя, когда же он сказал, что, по его мнению, я должен воспользоваться поддержкой господина Исигуро и поступить на работу в университет Тюо, решительно признался ему в своем желании стать писателем.

— Ты хочешь стать писателем? Но до отъезда во Францию ты не говорил ничего подобного. Это желание возникло у тебя во время учебы? Или ты настолько ослаб духом, пока лежал в больнице?

Видя, как безмерно он поражен, я едва не сказал, что дал клятву Богу, но, подумав, что таким образом только запутаю его, промолчал.

— Конечно, живя в Париже с его прекрасной культурой, можно предаваться подобным мечтам, но у нас в Японии все по-другому. Писательством здесь занимаются либо бездельники, либо отбросы общества. Ну, разумеется, есть и исключения — Нацумэ Сосэки[11] или Мори Оогай[12]… Но это люди исключительных дарований, высочайшей культуры, к тому же им просто повезло. Боюсь, тебе следует взять себя в руки и смириться с суровой японской действительностью. К тому же ты должен бережно относиться к спасенной ценой стольких усилий жизни, а где ты найдешь для этого лучшее место, чем в университете? Имея небольшую нагрузку, скажем, одну лекцию в неделю, ты через два года получишь звание профессора и сможешь выбирать кафедру по своему усмотрению. А о жизни во Франции забудь, как будто она тебе приснилась, как будто это было в другом мире. Подумай, как мы тут волновались, узнав, что твоя жизнь в опасности, что ты можешь умереть. Мы просто не вынесем, если ты станешь губить эту чудом сохраненную жизнь, растрачивая силы на писание романов.

Отец редко говорил со мной таким суровым тоном, и я почувствовал, что слезы подступают к глазам.

— Хорошо, — покорно ответил я, а сидящая рядом со мной матушка кинулась меня утешать:

— Не обижайся, отец знает, что говорит, в молодости он дружил с писателями одной группы, Кэнъюся[13], кажется, он был свидетелем их мытарств, потому и беспокоится. Ну да ладно, я рада, что ты все понял. Ты ведь едва не умер, отец и твой тесть так беспокоились за тебя, что поссорились, и это после стольких лет дружбы… К счастью, теперь они помирились, но боюсь, что если ты будешь настаивать на своем желании стать писателем… Не хочется и думать о том, что может произойти…

Мог ли я мечтать о занятиях литературой в таких обстоятельствах? Было решено, что с апреля следующего года я начинаю читать лекции по теории денежного обращения в университете Тюо, и я стал готовиться к ним. 3 декабря в Токио приехал тесть, и в нашем доме в Адзабу произошло его окончательное примирение с отцом. В тот же день он показал отцу специально привезенный с собой план дома, строящегося в Восточном Накано, особенно напирая на то, что в доме предусмотрен для меня «кабинет ученого». Они с жаром принялись обсуждать этот план, но мои мысли были далеко.