Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение - [74]

Не удержавшись, Фурман ответил:

– Я ведь уже сказал, что я приехал не к вам!

– Ха, вот и пообщались!.. Да, сейчас-то я вижу, что вся эта вежливость и мягкость у него – одно притворство. Маска. Но хоть спасибо за то, что показал нам свое истинное лицо! А то так бы и поверили. Правильно пословица-то народная говорит: не верь глазам своим…

(Уж про глаза-то тебе бы лучше помолчать, жестоко подумал Фурман.)

Снова занявшись занавесками, темноволосая еще какое-то время приговаривала разные колкости, но Фурман ей больше не отвечал, только иногда презрительно покачивая головой, мол, мели-мели, емеля… Собака лает, а караван идет… Вторая девушка, судя по ее угрюмо-виноватому виду, была очень огорчена и расстроена случившимся (так тебе и надо).

После ужина Фурман расположился за большим обеденным столом и один за другим производил быстрые карандашные наброски на разные темы. В какой-то момент в столовую вышла рыженькая (ее агрессивная подружка еще часов в пять куда-то умотала – на танцы, наверное). Она озабоченно покрутилась по комнате, как бы забыв, зачем сюда пришла, потом осторожно спросила, можно ли ей взглянуть на уже готовые работы. Фурман равнодушно усмехнулся: «Пожалуйста». Перебирая листы, она стала вежливо расспрашивать, учился ли он где-нибудь рисовать, почему выбрал именно такое образное решение и прочее. Голос у нее был низкий и хрипловатый. Фурман отвечал достаточно скупо, подозревая, что за проявленным к нему вниманием стоит всего лишь трусливое желание смягчить конфликт с влиятельным внуком хозяйки. Но вскоре характер разговора совершенно изменился. Девушка не только кое-что понимала в рисовании (это-то ладно – у них в педучилище был такой спецпредмет), но и вообще оказалась совершенно другим человеком, чем это представлялось Фурману после скандала. Он-то решил, что она туповатая деревенская молчунья, находящаяся в полном подчинении чужой воле. А она просто была более скромной и предпочитала держаться в тени – но могла и тонко пошутить, будучи к тому же достаточно наблюдательным человеком, и очень четко сформулировать ту или иную мысль или проблему.

Их беседе никто не мешал, поэтому они успели обсудить и ее достаточно невеселую жизнь в далекой «бесперспективной» деревне до поступления в педучилище, и тревожную судьбу деревенских парней – ее одноклассников, которые весной начали возвращаться домой после службы в армии, и ее будущую профессию учителя младших классов, и даже некоторые важные подробности ее дружбы со второй девушкой – кстати, она даже извинилась перед Фурманом «за те гадости, которые ему пришлось выслушать сегодня утром», хотя за ней самой никакой вины вроде бы и не было… В общем, когда они решили разойтись (бабушка вернулась в дом, закончив возиться с огородом), то чувствовали себя если и не старыми друзьями, то уж точно членами некоего тайного (что было как-то по-особенному приятно) братства.

Оставшись в одиночестве, Фурман вынужден был пересмотреть свое понимание некоторых вещей. Во-первых, он теперь видел, что отношения между двумя девушками на самом деле намного сложнее и драматичнее, чем они сами это показывали в постоянно разыгрываемом ими «на публику» спектакле. Но главное, перед ним вдруг в совершенно ином свете предстало то, что называется «женской привлекательностью»: одна из девушек была, несомненно, красивее и эффектнее, другая же, как в сказке, – милее и добрее.

Всю неделю девушки уходили утром, когда Фурман еще сладко почивал, и возвращались вечером, валясь с ног от усталости. Тем не менее бедная косая истеричка при каждом удобном случае пыталась как-нибудь зацепить его. Не поддаваясь на провокации, он лишь поглядывал на нее со снисходительно-хитроватой улыбкой, как смотрят терпеливые взрослые на рискованно расшалившегося ребенка, – что раззадоривало ее уже на очевидные для всех, даже для нее самой, бестактности и глупости, выплюнув которые она успокаивалась. А с ее подругой он продолжал обмениваться тайными дружескими приветствиями, – хотя, отсчитав ровно три дня после того разговора, признал с насмешливой жалостью к самому себе, что напрасно ждал от нее какого-то нового встречного движения. У него даже мелькнула мысль, что, может, она и впрямь достигла тогда своей единственной цели: ведь до бабушки скандал не дошел, и все, в общем-то, улеглось… Но как бы то ни было, он был ей благодарен и не хотел обижаться на нее. Тем более что до их отъезда оставалось уже всего ничего.

4

Как-то он проснулся среди ночи – затерянный в пыльных, тяжелых складках жутковатой предутренней тишины (даже петухи еще молчали). Надо было идти в туалет. Полежав какое-то время, он все же убедил себя вылезти из-под одеяла; постоял, поеживаясь и растерянно присматриваясь то к клубящейся черноте между двумя занавесками, театрально обрамляющими дверной проем, то к бабушке, спящей на соседней кровати лицом к стене, несколько раз скользнул взглядом по ее длинным волосам, и вдруг до него дошло: это не бабушка… А кто же?! Стены шевельнулись, но ледяная обморочная волна схлынула до того, как его крик прорвался в горло: он вспомнил, что бабушка иногда расплетает на ночь волосы…