Клер - [13]

* * *

Сырым и серым утром я сошел с поезда и втянул в себя прохладный, но отдающий затхлостью воздух перрона. Не найдя носильщика, я оставил чемодан в здании вокзала и бог весть зачем вышел на улицу. Что я делал, не помню; я пребывал в каком-то забытьи, надо сказать, совершенно неуместном на вокзале, а когда очнулся, чемодана не нашел. В наше время, чтобы не попасть впросак, не следует задумываться. А тут еще эти чудо-кони, мгновенно переносящие вас в край вашего детства, лицом к смерти, а потом сонного выбрасывающие в гущу Парижа — поневоле смещаются все понятия. Попутчиком моим был глубокий старик; расставшись с ним на перроне, я принялся думать о пользе смерти. Человек не создан для долголетия — жизненный опыт портит его. Миру нужны молодость и поэзия.

Так рассуждал я, когда внезапно обнаружил пропажу чемодана. Я бросился расспрашивать прохожих, кинулся вдогонку за каким-то служащим, замучился в бесполезных хлопотах и вдруг увидел его возле книжного киоска. Оказывается, я даже попросил продавщицу приглядеть за ним, но беседа наша не запечатлелась в моем сознании. Вместо меня значительную часть времени действует некий своенравный автомат. Он бывает педантичным и небрежным, удивительно ловким и на редкость неуклюжим, он умудряется упрятать бумажку с каким-нибудь бесценным адресом в такое место, где ее уже не отыщешь, а то толкает меня под колеса автомобиля. На этот раз он взял такси и отвез меня домой.

Моя квартира меня поразила: пустая, строгая, узкая. Никогда я ее такой не видел. Меня раздражал цвет стен, стол, занавески — все.

Предметы эти казались мне чужими, стесняли меня. Непонятно, как мог я прожить четыре года в таком пенале. Я прочитал письмо от Франка, накинул старый пиджак, написал Клер, что мы скоро увидимся, принял ванну, вышел на улицу, вернулся, и по мере того как жизнь возрождалась во мне, стал наконец осознавать, почему я считал эти две клетушки своим домом: они были тем местом, где я мог беспрепятственно предаваться мечтам, перевалочным пунктом, который я всегда легко покидал.

После обеда я рассчитывал заняться делами, но вместо этого отправился в Шармон. Дорога, окаймленная деревьями, низкорослые курчавые перелески, темными пятнами выступающие на фоне однообразных полей, холодный ветер, солнце и облака — все это мало походило на пейзаж Шаранты, и оттого показалось мне бесцветным, как некогда Прованс после Борнео. Я был словно ослеплен. Вскоре, однако, я снова проникся духом и стилем здешнего немного сурового пейзажа с его уравновешенными формами и тонкими оттенками серебристого света.

Клер не ждала меня. Когда она спускалась по лестнице, высокая, безмолвная, радостно смущенная, у меня захватило дух. Ни любовь, ни долголетняя привычка, ни воспоминания, не подготовили меня достаточно к встрече. То была минута воссоздания и одновременно открытия чего-то совершенно нового, непредсказуемого, властного и вечного, то было чудо живой явленной действительности. Я вижу ее лицо, оно нравится мне чуть меньше и чуть больше, чем я воображал, вижу знакомую мне робость и затаенную радость; держась за руки, мы не решаемся заговорить, будто бы удивленные тем, что существуем.

Мы проходим через гостиную, идем дальше, как бы оправдывая наше молчание. Клер просит Матильду затопить камин в маленьком салоне.

Сидя у огня, мы разговариваем, молчим, я глажу руку Клер, гладкую, полную, словно бы струящуюся у меня под пальцами, чувствую ее крепкое юное тело. Услышав какой-то звук, я поворачиваю голову к двери и вижу совсем близко ее задумчивое, повзрослевшее, озабоченное лицо. Я замечаю, что она постарела. Определенно постарела. Но я не подаю виду: ее слегка увядшее лицо мне дорого ничуть не меньше.

Случается, я цепенею при мысли, что время украдет ее у меня. Так в минуту отдыха вас неожиданно пронзает страх смерти. Когда занят, не думаешь ни о чем. Моя тревога усмиряется в присутствии Клер, от нее на меня нисходит покой.

Мы говорим о моей матери; мысль моя сбивается, передает отрывочные смутные впечатления, понятные только Клер. О принятом решении я умалчиваю: успеем еще подумать о браке. Я хочу как можно дольше насладиться сладостным ощущением, что нахожусь здесь для собственного удовольствия. Я могу вернуться домой завтра, послезавтра, когда мне заблагорассудится. Ничто не удерживает меня в Шармоне, кроме чистой любви, не знающей еще разочарований семейного очага, незамутненной чувством долга и необходимостью.

Клер поднимает голову и прислушивается, затем проворно встает, отложив в сторону каминные щипцы. Следуя за ней взглядом, я замечаю посреди комнаты девчушку со смуглым заостренным личиком, горделиво несущую в волосах большой шелковый розовый бант. Клер бросается к ней, будто бы хочет отругать и выгнать, но успевает прихватить конфету и цветок из вазы и, встав перед девочкой на колени, высыпает гостинцы ей в руки.

— Ступай к маме. Я не могу сейчас играть с тобой.

Это дочь кухарки Лидия, Клер занималась с ней в мое отсутствие. В общении с детьми я замечаю у Клер зачарованность и страстность, смесь любопытства и любви.

Пока она осторожно выпроваживает малютку, я открываю брошенную на подушке книгу. Это итальянская грамматика. Клер, оказывается, учит итальянский. Я и не подозревал. Но мне и в голову не приходит спросить ее, зачем. Возможно, в ней существует целый мир, закрытый для меня. Она возвращается, и я забываю обо всем. Она выглядит довольной, и мне радостно смотреть на нее — что еще нужно?