Клер - [12]

— Да, — говорю я; но словно бы не слыша меня, она устремляет на меня въедливый взгляд почти невидящих глаз. — Да, — повторяю я и для убедительности киваю головой.

В комнату входит Элиза, щупает ей пульс, поправляет подушку. Я выхожу в сад. Ничего удивительного в том, что матери известно о Клер. Мир слишком тесен. Мать убеждена, что мне следует жениться на Клер: в ней говорит инстинкт, идущий из темных глубин человеческих. Данное мною согласие становится отныне непреложным решением, законом, вступающим в силу: я воспринимаю его спокойно как нечто совершившееся помимо моей воли.

Приезжая к матери, я всякий раз гуляю по одной и той же дороге. В этом краю прошло мое детство. Городок, где мы жили, расположен в часе езды отсюда. Мне знакомы и другие места в округе: Фондбо, Моншод, Варе, сады, где я познал все земные страсти, селения, куда в дни праздников прикатывал на велосипеде под гром трещоток, запыхавшийся и опьяненный ночью, розовой от венецианских фонарей. С тех пор я там не бывал. Наведываясь сюда на пару дней, я скрываюсь ото всех. Брожу по дороге, дохожу до небольшой виллы, выглядывающей из-за сосен, которые под сегодняшним легким голубым небом кажутся неправдоподобно темными на фоне обширных виноградников, где ослепительно сверкает белая стена.

Здесь живут счастливые люди, муж и жена. Обычно я навещаю их, но сегодня я останавливаюсь возле какой-то повозки и поворачиваю к дому, размышляя об их счастье, не призрачном, не временном, но поселившемся здесь под соснами тридцать лет назад. Право, есть над чем задуматься, прелюбопытнейший сюжет. Пытаясь определить, в чем именно заключается их счастье, я путаюсь в тончайших нюансах, как если бы я взялся описывать скромное и светозарное очарование пейзажа Шаранты. Они любят друг друга. Этим сказано все, и тем не менее я добавлю: они никогда ничего не вменяли себе в обязанность, не приносили в жертву, не принуждали себя к смирению. Они радовались тому, что действительно прекрасно, и это прекрасное сразу сумели распознать. Чутье заменило их опыт. В основе счастья лежит целомудрие здоровой натуры, изначально отстраняющей то, что не следует знать. Только ли это?.. Нет. Мужчина, живущий в этом доме, никогда не покидал своей земли, здесь всякая травинка и всякая пичуга, мимо которых я прохожу, — его старинные друзья, у него есть для них свои имена, он знает их историю, ибо такого рода дивное знание занимало всю его жизнь. Все ли?.. Продолжать нет смысла. Если б и удалось мне вычленить составные элементы счастья, я не смог составить из них рецепт ни для себя, ни для других. Ничто ценное не передается. Счастливая жизнь — это утерянный секрет.

Мне слышится голос Клер, она рассуждает об этих людях, как если бы знала их: «Жизнь не скупилась там на так называемые неприятности: болезни, волнения, боль. Их счастье не накоплено по крохам, не слеплено из случайных удач. В нем было всякое, но оно одержало победу».

Она говорит еще многое другое, прислушиваюсь к ее доводам, я сам их ей подсказываю, мне хочется думать: «Счастье, которого я пытался достичь в наших отношениях с Клер, основано на недоверии. Оно фальшиво и пусто. Я отрекаюсь от него. Мы должны пожениться». В действительности я думаю иначе. Я знаю, что в браке нас ожидает горе.

Ночью меня разбудили. Когда я спустился, она уже умерла. Она лежала, будто изваянная из хрусталя и мрамора, без возраста, а возможно, и молодая, тяжелая и невесомая, еще более хрупкая, чем обычно.

Гроб, укрытый плющом, поставили в гостиной. Селянки толпятся у ворот. В саду под смоковницей собрались мужчины. Съезжаются друзья из города, из Моншод, Фондбо и Варе. Стоя в дверях гостиной, я пожимаю руки, всякий раз наклоняя голову. Передо мной проходят юноши, которых я никогда не видел и которых принимаю за их отцов, и старики, в глазах которых, будто бы проглядывающих из-под маски, я узнаю прежних молодых людей. Некоторые сделались совсем маленькими, и лица их сморщились в несменяемую улыбку; у других натянутая гладкая кожа лоснится от морских курортов, эти за тридцать пять лет не изменились и оттого кажутся нереальными. Проходят глухие, не решаясь произнести ни слова; проходят старые слуги, еще крепкие на вид, глаза у них светятся добротой. Я вижу дряхлых старушек, совершающих, быть может, свой последний выход; они приехали издалека в красивых экипажах, нетвердыми шажками семенят они по террасе и останавливаются у входа, ничего не видя со света; провожатые под руку ведут их к стулу. На женщин помоложе смотреть особенно страшно: в моем представлении они оставались девочками.

Призраки шагают чередой, пробуждая в моем воображении живые фигуры прошлого, которые исчезают с пожатием руки. Я погружен в какой-то иллюзорный мир, и сам уже готовый усомниться в реальности своего существования непонимающим взором смотрю в полумрак гостиной, где стоит придавленный черным покровом и листьями памятник смерти. Мать моя жива. Она умрет вместе со мной. И все эти удрученные люди тоже, возможно, не сознают хорошенько, зачем они здесь. Время от времени они рассеянно поглядывают на то страшное, вокруг чего они собрались. Мысль наша жадная до химер, легко свыкается со смертью. Непереносима пустота.