Китовый ус - [28]

— Вставайте, сейчас ваша станция, — сказала проводница, протискиваясь боком в купе и раскрывая билетницу, похожую на обложку меню, только со множеством карманчиков.

Степан спустился вниз, стал готовиться к выходу. Старушка следила за ним из своего угла, развинчивала и завинчивала термос. «Он у вас волшебный, что ли?» — хотел спросить он, потому что старушка пила и пила из него, но не спросил, заметив в глазах спутницы осуждение. Он снял с багажной полки чемодан и китовый ус, завернутый в бумагу и обвязанный шпагатом, буркнул принципиальной старушке и гривастым «покеда» и вышел.

В тамбуре стояли две молодые женщины с плетеными корзинами. И женщины, и корзины пахли клубникой. Проводница поправила берет, глядясь в стекло двери, спросила у молодиц:

— Почем продавали в Харькове?

— Полтора рубля кило, — бойко ответила молодуха. — А под конец спустили по рублю. Будь она неладна, стоять с ней да таскаться по поездам. У нас по восемьдесят копеек нихто не берет. Донбасс як наедет на своих машинах — есть торг, а не наедет, куда ж ее девать. Приходится везти, да и своих трудов жалко.

— В Москве сейчас она по два пятьдесят…

— Нэ хватало, шоб нас черт в Москву понес! Хватит з нас и Харькова!

— Якобы билет бесплатный, — мечтательно сказала ее напарница. — Да местов побольше свободных. Железнодорожникам дають разовые, так они аж в Ленинград возят…

Слушая молодиц, Степан Былря усмехался. Они говорили не по-русски и не по-украински, а на том смешанном языке, который не имеет своей грамматики, никем не признается, в том числе и самими говорящими на нем, и почему-то ими же ревностно оберегается. Попробуй заговорить чисто по-русски, и тут же все скажут: «Ты дывысь, а вин на «г» чэшэ», а по-украински — «Да, он щирым украинцем стал». Короче говоря, на этом диалекте здесь шутят, вполне можно было услышать такую фразу: «Одна баба лезла, лезла, лезла по лестнице, та як упадэ з драбыны[1]».

Притормаживая, поезд опускался в низину, потом вырвался на простор, открылся справа луг с маленькой речушкой, в которой плавали утки и копошились ребятишки. Замелькали первые улочки, хаты в садах, вдали, под двугорбой горой, виднелся город, окутанный маревом или пылью, а может, тем и другим.

Зашумели тормоза. Вагон еще не остановился и проводница не успела поднять откидную площадку, как к нему ринулись клубничники с корзинами, скрипящими от тяжести. Пропуская молодиц, Степан замешкался, навстречу ему лезла раскрасневшаяся баба с азартными глазами, не удержалась за поручень и ради своего равновесия опустила ему с размаху корзину на ногу.

— Ох, уж эта мне станция. Дайте сойти людям! — закричала проводница.

Звонко брякнул колокол. Поезд еще не тронулся, а провожатые — мужчины и подростки — уже пошли по своим делам. Они не махали женам и матерям, сестрам, уезжавшим в Горловку, Константиновку или Донецк продавать ягоду. Это было будничным делом, нечего на него чувства тратить…

Электровоз басисто рявкнул, вагоны покатились, быстро набирая скорость. Вдогонку им помчались отставшие пассажиры, покупавшие тут же, на перроне, жареных уток, яйца, клубнику, подсолнуховые семечки и гарбузовые, то есть тыквенные, черешню, по-местному — шпанку, искусно привязанную за хвостики к палочкам. Кто-то уронил бутылку с фруктовой водой или шампанским, и она взорвалась как граната, брызнула осколками. Сгорбленная бабка, торгующая семечками, прежде чем повернуть голову в сторону взрыва, ловко осенила себя крестом…

В переулке, где жили мать и брат, было тихо и душно от разогретой травы и ольховых кустов, растущих вдоль дороги. Пахло смородиновым листом, клубникой. Рядом с дорогой в высокой осоке бежал ручей, поделенный на несколько запруд — к ним по вечерам земляки Степана прилаживали насосы и поливали огороды.

Он шел мимо новых заборов из высокого штакетника, а то и сплошных, из досок, плотно подогнанных одна к одной, без просветов, на капитальных, бетонированных фундаментах покоящихся. Еще не так давно в переулке было немало завалюх, а сейчас — дома под шифером и железом, один краше другого, правда поставленные к дороге глухими стенками, в крайнем случае — боком.

Дом Андрея стоял на пригорке за мостиком. Был он просторен, крыт железом, покрашенным в изумрудный цвет. Трубу Андрей взял в железный кожух, украсил немыслимыми узорами, к каждой воронке водосточных труб приделал по цветку, похожему на бутон мака, готовый вот-вот распуститься.

«Ну и Андрюха, какой домище отгрохал!» — покачал головой Степан и толкнул калитку. Навстречу, волоча цепь по асфальтированной дорожке, вышел лохматый рыжий кобель, нехотя гавкнул два с половиной раза. Степан поставил чемодан на землю, замахнулся на пса китовым усом, и тот захлебнулся от лая, натягивая цепь и царапая когтями асфальт.

Из-за дома появилась старая женщина с непокрытой белой головой, остановилась от неожиданности и заспешила к сыну, радостно приговаривая:

— Степанко приехал…

Во дворе мебельной фабрики Андрей нашел длинную рейку, надел на нее хозяйственную сумку с инструментом, взвалил ее на плечо и неторопливо пошел домой.

Возвращался всегда не спеша. Со смыслом шагать с работы, смотреть, что нового случилось на улице и в переулке, в садах и во дворах, обдумывать все эти события, находить в них смысл или бессмыслицу — это была у него привычка с двадцатилетним стажем. Пока он шествовал домой, ему непременно встречался кто-нибудь из знакомых, и тогда приходилось сворачивать к магазинчику, выпивать за ним бутылку-вторую пива, так же обстоятельно, обязательно с воблой, которая у него всегда была в кармане сумки.