Китовый ус - [19]

4

Даша не появлялась в казарме на краю станции уже неделю. Если ей дали комнату, рассуждал Шишкин, она взяла бы вещи. А не случилось с ней что-нибудь? Потом подумал: что может случиться, не война ведь. Правда, пошаливает всякая шпана, но, если бы что-нибудь такое, он давно бы узнал. То, что он так встревожился, было для него ново и непонятно. Все-таки она нравилась ему, и он желал, чтобы начальники, от которых зависит ее дело с комнатой, не особенно спешили.

Среди ночи он вскрикнул — снилось, будто немец сверху на него кидает бомбы. Он даже видел лицо пилота в очках, его тонкогубую, резиновую улыбку, когда Шишкин не мог сдвинуться с места, чтобы прыгнуть в свежую воронку с сизоватым дымком на дне. «Что ж ты, гад, делаешь, ведь все уже кончилось!» — кричал Шишкин.

Наяву же за окном грохотал товарный поезд. «Экая муть плетется и плетется», — с облегчением подумал он и потянулся к стулу, на который на ночь клал кисет с табаком.

— Не спится, Пармен Парменович? — услышал он голос Даши.

— Да снится всякое тут…

— Я в командировке была, а вы все время спали на полу? Конечно, там приснится что угодно.

Товарный прошел, стало слышно, как шумит тополь перед казармой. На потолке ползали тени его ветвей. Шишкин не стал сворачивать цигарку: одна канитель, да и курить при Даше, среди ночи, неучтиво. Он отвернулся к стене, укрылся шинелью с головой и попытался уснуть.

Прогрохотал еще один товарняк, и снова все утихло. Даша молчала, но он почувствовал — она готовится что-то сказать. Затем, словно сюда его приглашали, подкатил к казарме маневровый и, посвистывая, стал катать туда-сюда вагоны. Было хорошо слышно, как ругаются между собой стрелочники или составители. Он снова потянулся к кисету, и в этот момент ему почудилось, что Даша всхлипнула. Приподнял голову — точно, уткнулась в подушку.

Он не знал, как все произойдет, но знал, что у ночи этой предопределен исход. Привет Шишкину. Будет выпита Таискина бутылка — прости, Таисья Денисовна, живому ведь — о живом, и быть может, ве́щей окажется твоя примета: два вихра — две жены…

5

Ночь эта была.

Но после нее ничего существенного в жизни Шишкина не произошло. Даша стала приходить совсем редко, как правило, поздно, когда он уже спал.

— Хороший ты человек, Пармен, — как-то сказала она ему. — Добрый, хозяйственный, не записной пьяница, одним словом, положительный. Но вот не любим друг друга. Не вздумай убеждать, что это не так. Знаю: так это, так… С одиночества потянулись друг к другу, живые ведь… У меня тогда день рождения был, и никто — ни одна живая душа не вспомнила об этом. Может, потом и любовь придет или привычка, а пока пусть будет так, как есть.

— Пусть будет так, — согласился Шишкин, подумав, что она права.

Мастерская вышла на славу. Снаружи он обшил ее горбылем, изнутри стены и потолок одранковал, обмазал глиной вперемешку с соломой, настлал пол, сложил печку — любой мороз не страшен. И крышу поставил двускатную, шалашиком, а не плоскую, с которой здесь, на станции, это сооружение проезжие люди могли принять наверняка не за мастерскую, да еще злились бы, что стоит оно за перронной оградой.

Окна выходили на восток и запад — зимой не будет холодно, а летом — жарко. Верстак он расположил возле западного окна — в нем виднелся город на холме, полыхала над ним вечерами сочная осенняя заря. А на печке булькала клееварка, распространяя приятный — на вкус любителя, конечно, — запах столярного клея.

Дорвавшись до работы, по которой давно истосковалась душа, Шишкин шаркал рубанком, сколачивал молотком нехитрую, но добротную мебель строевцам: табуретки, столики, шкафчики, и напевал один и тот же куплет, приставший к нему неизвестно когда, но прочно, будто навсегда. Само срывалось под стук: «Артиллеристы! Сталин дал приказ: артиллеристы, зовет Отчизна нас! Из сотни тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину — огонь, огонь, огонь!»

Так в хлопотах Шишкин не заметил, как отполыхали осенние зори, задождило, посерели короткие дни.

Иногда заходил Строев, садился поближе к теплу, грел над печкой бескровные интеллигентские руки, говорил о делах, о вокзале, проект которого вот-вот должны утвердить — да все не утверждали. Однажды он зашел необычно мрачный, озябший, в задубевшем под дождем плаще. Пристроился к печке поврежденным под Воронежем плечом и долго наслаждался теплом, ахая.

— Лучше меня живешь, Шишкин, — сказал он.

— Так ведь ты начальник, Анатолий Иванович. А хороший начальник — он всегда плохо живет. Думать приходится не о себе одном…

— Философ, — усмехнулся Строев. — То-то и оно — думать не о себе одном. А у тебя на погоду ногу ломит? Ноет она у тебя, болит или как?

— Бывает, и ноет, и ломит, когда как, — уклончиво ответил он, теряясь в догадках, куда клонит Строев.

— Тепло у тебя, спокойно. Женой какой обзавелся, умеешь все-таки устраиваться, дьявол!

— Никакая она мне не жена, Анатолий Иванович.

Строев не поверил, пригрозил пальцем, мол, так мы тебе и поверили, а потом, прищурившись, посмотрел на него и спросил:

— А не захотел ли ты здесь, Пармен, как говорится, пересидеть горячие дни борьбы за коммунизм, а? Не стать ли тебе у нас комиссаром?