Китовый ус - [15]
Когда она вышла из кухни, Михаил Викентьевич уже спал. Он уснул, не выключая телевизора, тот шумел, потому что программа закончилась, и на экране была рябь, похожая на застывшие в воздухе хлопья снега. Она разобрала кресло-кровать, так нередко делал Михаил Викентьевич, возвращаясь поздно, и, когда засыпала, в полудреме вспомнила Виктора Ивановича, и ей пришло в голову, как его можно найти. Ведь он же, сдавая обезьянку Чики в уголок Дурова, наверняка оставил свой адрес…
Утром эта мысль вернулась к ней. И она поехала.
Не доезжая одну остановку до площади Коммуны, она вышла из троллейбуса и увидела старинный особняк, огороженный высоким забором двор, в котором было неправдоподобно тихо. Касса была закрыта. Уголок начинал работать с одиннадцати, она приехала на полчаса раньше. Нужно было ждать.
Шел мокрый снег, почти дождь, и она, чтобы не ходить по снежной каше, пошла в сквер, где было повыше и посуше. Под голыми деревьями было уютнее, чем на тротуаре. Прохаживаясь под ними, Лариса Никитична размышляла о том, что будет потом, когда она узнает адрес Виктора Ивановича: «Здравствуйте, Виктор Иванович, вот и я, — иронизировала она над собой. — Вы не помните ту дурочку, которая летела с вами, а? Так это я…» Она хотела уже отказаться от своего намерения, но затем раздумала. Сегодня я не буду звонить ему, решила она, но адрес пусть будет у меня: сегодня еще можно не звонить и не ходить к нему, но что будет завтра, Лариса Никитична не знала и знать еще не очень хотела.
ПРИВЕТ ОТ ШИШКИНА
В это сухое и безветренное июньское утро Пармен Парменович Шишкин трудовой день начал как обычно, с осмотра нового корпуса производственного объединения, двора, неказистых подсобок, натыканных по его углам. Подсобки были давней болью Шишкина, они и питали сокровенную хозяйственную мечту: сломать все к чертовой матери, пока само не загорелось. Было время, когда он, завхоз, заведующий складом, экспедитор, столяр и плотник объединения, гордился каждым из этих строений, потому что вышли они из-под его топора и молотка; но с тех пор, как построили трехэтажный корпус-красавец из белого силикатного кирпича, с окнами во всю длину здания, с виду настоящий заводской цех, у Шишкина возникла стойкая нелюбовь к заслуженным развалюхам, и он именовал их теперь не иначе как гадюшниками.
— Надо все сломать, оставить только старый корпус, где склад. Он кирпичный. А остальное, боюсь, в один прекрасный день пыхнет, — говорил он не раз директору Ивану Петровичу Иванову, по давней дружбе просто Ванюшке Иванову.
— А не жалко? — спрашивал Ванюшка Иванов и сжимал губы.
По губам Пармен Парменович, как у иных в глазах, мог прочитать многое. У директора не было глаз, вместо них чернела сплошная повязка, губы у него тоже были перепаханы миной, каждая будто бы из нескольких частей. В общем-то Ванюшка Иванов лицом — страшен, но уже много лет все, что нужно, держал в голове, и это всегда удивляло Шишкина. Как-никак — производство, семьдесят человек, и что ни человек, то история…
— Конечно, жалко, Ванюшка, ну а если пыхнет? Одна ведь бумага…
— Не пыхало раньше. И не пыхнет еще. Подожди, Пармен, вот разбогатеем…
«Скупердяй чертов», — ругался он. Прижимистость Ванюшки объяснялась легко. С нуля начинал он это заведение, всю жизнь сюда вложил, свою и его, Шишкина. Как тут шиковать и как не пожалеть, если первую хибарку строили из того, что кто достал, а как достал — того не спрашивал Ванюшка. Он в то время диктовал Пармену Парменовичу письма во все адреса, в которых доказывал, какое нужное это дело для слепых, — погибнут в пьянстве и нищенстве молодые, в расцвете лет люди, потерявшие зрение в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Они всегда писали так, употребляя громкие и понятные всем слова, чтобы не подумали о них, как о какой-то шайке-лейке, и подписывались, указывая воинские звания, боевые награды, ранения. Пармен Парменович ставил свою подпись последним: «Шишкин Пармен Парменович, ст. серж., орд. Славы тр. ст., Красной Звезды, две м. «За отвагу», три ранения» и в скобках «зрячий, без пр. ноги».
Тогда было отчаянно трудно, так трудно, что Ванюшка и сейчас, столько лет спустя, в чем-нибудь шикануть боится!
Осмотрев хозяйство, Пармен Парменович направился, а точнее — постучал не своей, протезной ногой по бетонной дорожке в склад, где у него размещалась конторка. Пересекая двор, наперерез ему шел парень лет восемнадцати, в кедах и джинсах, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и с рюкзаком за плечами. За воротами стояла девица такого же облачения. «Что за туристы в нашем монастыре», — удивился Шишкин и перестал стучать, поджидая гостя.
Парень поздоровался, внимательно приглядывался к нему, в чем-то сомневаясь. Шишкину показалось, что он парня где-то видел, ему помнились широко и раскосо поставленные ногайские глаза, овал лица тоже был знаком, и посадка головы, и эти тонкие, раздувающиеся крылья носа.
— Не вы — Пармен Парменович Шишкин?
— Он самый. Ну…
— Я к вам. Валентин Самвелов, Дарьи Михайловны сын…
— Постой, парень, какой Дарьи Михайловны? — спросил Шишкин, хотя тот молчал, присматривался — какое впечатление произвели его слова. — Даши?! Ну-ну… Даши, значит, сынок. Вот это привет Шишкину, вот так болеро… Жива она, здорова? И отец, выходит, значит, Борис Петрович, если не ошибаюсь? И он жив?
