Китовый ус - [126]

Бумаги в порядке, надо визировать, но все же Егор Саввич от досады, что сам он никогда возле знаменитого Жевнево грибы не собирал, спрашивает недовольно:

— Грибы срезаешь?

— Как можно, Егор Саввич! Как могли подумать. Я ведь не косарь какой-нибудь, я выкручиваю аккуратненько…

«И это, шельма, знает», — поражается Егор Саввич, правда, уже в сотый раз по этому же поводу и, прилаживая бумаги для подписи, изрекает:

— Косари оставляют пеньки, они гниют и заражают грибницу. Хотя сие весьма спорно, не в смысле спор, разумеется, а в том смысле, что здоровый, созревший гриб тоже ведь гниет — и грибнице ничего не бывает. Так-то… Вопрос из разряда вечнонеразрешимых, из таких, например: с какого конца правильно яйцо разбивать. Или шахматы — спорт они или не спорт?! То-то же… Выкрутишь боровичок — безвредно он, я считаю, от корешков освободится, и грибок-то — целенький, кругленький, плотненький — краса-а-авец!

При слове «краса-а-авец!» перо его взлетает с последней завитушки на полметра над столом, в глазах Егора Саввича сияет удовольствие, вдохновение даже. Работу свою он любит, в нем удивительным образом сочетаются дотошность, въедливость и профессиональная прижимистость с поэзией конторского труда. Он не трудится занудно, не вкалывает, а священнодействует. Поэтому и подпись свою ставит — все равно что художник кладет мазок на картину жизни.

— Будь здоров, удачи тебе, — протягивает он бумаги, а затем, уже вдогонку, кричит: — Но опята — надо только срезать!

— Обязательно срезать! — с безответственной легкостью соглашается посетитель. Перемена в его поведении коробит Егора Саввича. Он мысленно грозит ему: «Вот в следующий раз я тебе срежу! Срежу так срежу!..»

Опята…

Конечно, белый гриб, боровик — лесной царь, а опята — они и есть опята, ни важности, ни громкой славы у них. Белый любит основательность, и чтоб солнце было, ни сыро и ни сухо, привередлив к деревьям и травам, ему и наклон почвы желателен, без нужного наклона геометр этот может не расти, вернее, не цвести. Опята тоже не из простачков, одному лешему известно, почему они бывают летние и осенние, не растут на роскошных замшелых пнях, а на тоненьком прутике — целый куст, в траве россыпь… Когда они в лесу появляются — поди угадай… Продают их на рынках вовсю, погода теплая и влажная, треск должен стоять в лесу от их роста, а на заветном месте — пусто, ни пупырышка. Бывает и так: изморозь на корнях выступила, в лесу белые мухи закружились, а опята — тут как тут, хоть и заледеневшие, стеклянные…

Из всех грибов Егор Саввич больше всего души не чает, конечно же, в опятах. Было время, когда он приносил домой их килограммов по пять, консервировал по своим рецептам и раздавал затем сослуживцам. Тогда помогала ему жена и две дочери, теперь Егор Саввич живет один — жены уже нет, а дочери живут своими семьями, и поэтому он консервирует две-три банки на тот случай, когда в доме могут появиться какие-нибудь гости. Весной он мог открыть банку совершенно несоленых опят, которых хоть тут же на сковородку, — такого достиг мастерства. Естественно, не раз и не два умением Егора Саввича восхищались, он же, услышав похвалу, конечно, оправдывался. Примерно так: это что… вот вы небось никогда оленьих языков с опятами не едали, морошкой не закусывали… нет? То-то же… Мол, что я, вот другие могут — это да-а…

Иногда, в пору душевной раскованности, желания пооткровенничать в хорошей компании или с понимающим, толковым собеседником, он рассказывает, как воевал на мурманском направлении и там, в госпитале, отведал это чудесное блюдо — оленьи языки с опятами.

…Приходя в себя, матрос Егор Гончаров стал различать в зыбком тумане нечеткое и все же определенно ангельское личико. Подумалось ему, что он уже на том свете, но потом, когда туман пропал, увидел родниковые, именно родниковые — синие, прохладные и радостные девичьи глаза. Шевельнулось запоздалое сомнение: разве ангелы женского рода? И вообще — могут ли ангелы иметь пол?

К сожалению, на выработку этого сомнения ушло слишком много сил, он снова впал в забытье, однако остался как бы в полусознании, задержался на той грани, когда по своей воле не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и при этом почти все понимал, правда, не совсем осмысленно, на уровне полуощущений-получувств… На лоб легла легкая, бесплотная рука, погладила волосы, из далекого далека услышал он тихую мольбу: «Посмотри, родненький, посмотри еще!»

Его голову, тоже бесплотную, подняли, в сомкнутые губы ткнулась ложка, и в рот полилась приятная влага. Егор глотал ее, и у него это получалось до тех пор, пока не почувствовал, насколько тяжела, словно ртутью наполненная голова, которую изнутри стала распирать вдруг вспыхнувшая черная боль, испепелившая все его чувства и мысли, даже проблеск признательности существу, поившему его. Боль терзала мозг, тело, она, казалось, убила в Егоре уже все, но так и не смогла пересилить возникший в нем упрямый интерес к тому, а что, собственно, происходит за пределами этой кошмарной боли. И тогда он открыл глаза.

— Смотрит! Смотрит! Взгляните, он смотрит! — ангельское личико куда-то исчезло, затем наклонилось над Егором.