Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [75]

После четырех «возвращений» к па балерины длинная au ralenti сцена похорон, снова па балерины, сцена в нормальном темпе, па балерины и длинная сцена похорон в ускоренном темпе с четырехкратным «возвращением», радующим зрителя ритмическим подъемом. Таким образом, тут уже налицо закономерный versus.

Печатается по: Кинотворчество (Париж). 1926. № 17.

Сергей Волконский ХУЛИТЕЛЯМ КИНЕМАТОГРАФА

– По-вашему, кинематограф искусство?

Сколько раз мне ставили этот вопрос люди, имеющие некоторую претензию на авторитетность в вопросах художественных. И, конечно, ставя свой вопрос, они считали, что они вас раздавили: таким презрением он был насыщен.

Бывают вопросы, на которые страшно отвечать – не вследствие трудности ответа, а именно вследствие тона, с которым они ставятся. Ответишь: «Да», – презренье; ответишь: «Нет», – вас припечатают словом: «То-то же!» Но еще хуже – замешкаться: тут вы погрязнете в болоте того, что убежденный вопрошатель именует беспринципностью. А на такой вопрос как ответить, когда он сам по себе не верен, поставлен ложно?

Кинематограф есть воспроизведение. Где же тут место искусству или не искусству? Но среди всего, что он воспроизводит, есть и сцены не природные, игранные актерами, изображенные. Если эти сцены в смысле мимическом хорошо сыграны, они – искусство. Но воспроизведение их, разумеется, само по себе не искусство. Среди снимаемых сцен, конечно, есть всякого рода пошлятина, но разве в театре пошлятины нет? Очевидно, тут какая-то ошибка, неточность в постановке вопроса; а вызван он только желанием выделить себя из категории «простых смертных». Люди часто думают, что путем осуждения и низвержения они сами осуществляют восхождение…

Бедный кинематограф! Как ему достается, милому, потешному, занятному, назидательному и так часто образовательному. Скольким вечерам, «потерянным» в театре, я предпочитаю какое-нибудь путешествие на Замбези или охоту на гиппопотама, или какие-нибудь научные опыты и даже коронацию сиамского короля, или на моих глазах расцветающий гиацинт… Никогда не стану, в угоду каких-то высших соображений эстетического характера, предпочитать всему этому всякое без разбора театральное представление. И никогда не пойму осуждение кинематографа с точки зрения воспитательной: как будто в театре по этой части все благополучно. Знаете, что при таких спорах мне приходит на память?

Это было в 1895 году. Однажды в Лондоне в три часа ночи тишина маленькой площади одного из отдаленных от центра кварталов была нарушена неимоверными криками, вылетавшими из пятого этажа одного из домов. Полицейские чины бросились на шум, но когда они вошли, их глазам представилось зрелище, обратное тому, которого они ожидали: несколько человек плясало, кружилось по комнате, оглашая воздух криками радости. Когда они спросили: «В чем дело?» – блюстителей порядка и нравственности попросили сесть. Огни погасли, и на большом белом полотне появилось фотографическое изображение, которое к неописуемому их удивлению вдруг задвигалось. Полицейские чины оказались первыми зрителями первого кинематографического представления. Это знаменательно; это есть аллегория будущих хулителей: кричат, а сами, наверно, забавляются.

Помню, в Петербурге лет двадцать тому назад объявлялись митинги – борьба с кинематографом. Заправляли этим разные театральные деятели. Вопили о том, что театр гибнет оттого, что в одной России за год перебывало в кинематографах сто восемьдесят миллионов посетителей. По-моему, этому надо было радоваться (конечно, при условии, что выбор картин был художественно хорош и умственно назидателен). Как раз в то время был в Петербурге игравший в Александринском театре немец, трагик Поссарт. Он был приглашен на один из этих диспутов. Отказался на том основании, что, принадлежа к основанному немецкими актерами обществу борьбы с кинематографом, ему «неудобно». Переполох актеров мне представляется знаменательным, почти трагичным. Что бы вы сказали о пианистах, которые переполошились бы от появления пианолы и требовали ее изъятия из обращения? Не пианола была бы страшна, а то было бы страшно, что пианисты ее испугались. И картину такого испуга являют актеры и театральные деятели, ополчающиеся против «экрана». В этом переполохе вижу только признание своей несостоятельности. Кто враги театра? У него нет врагов (во множественном числе), у него есть только один враг – он сам, когда он плох. Театр испугался – это показательно…

Как бы там ни было, но театр должен свыкнуться с действительностью. Материальная конкуренция должна стать началом бодрящего соревнования. Но соревнование возможно только на почве художественного достижения. В области материальной как тягаться с чудовищем, которое в одной только Англии размножается со скоростью ста пятидесяти тысяч футов ленты в неделю? Против таких цифр разве можно бороться? А выдержка! Быстрота выдержки – одна десятимиллионная секунды! Ведь летящую пулю снимают. Какое расчленение наблюдения! И против этого ополчаться? Как это некультурно. Да ведь это полно назидательной прелести. Ведь так стали доступны наблюдателю быстрейшие явления природы – благодаря замедленному движению проекции. А обратное: ускорение – когда в несколько минут проходит перед зрением то, что в природе требует многих часов! Так стало доступно воспроизведению расцветание цветка.