Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [173]
И, при перечислении сочетающихся в нем контрастов, как не вспомнить постоянную в нем соприкасающуюся близость комического геройства в скромности и скромной забитости в том, чем другой бы хвастал и кичился. В нем новый Дон Кихот; только не «рыцарь», а бродяга, не латы, а потертый, в поясе стянутый пиджачок, не шлем, а неугомонный котелок, не усы, а скромно подстриженные полуусики, не копье, а гибкая, шаловливая и шалая тросточка. Но он столь же благороден, столь же трогателен, как тот, великий, – печального образа. И он такой же справедливый.
Опять же эта сторона выступает в «Цирке» более, чем в каком-либо из его произведений. Весь эпизод с хорошенькой наездницей проникнут таким благородством преданности и самопожертвования, что, хотя зал хохочет, на дне у каждого накипают слезы; они не раз поднимаются к глазам, навертываются на ресницы. И вызываются они не тем, что он делает, а тем, чего он не показывает. Пасынок природы, бедный «Чарли»; он ее любит, но она любит красивого, блистательного канатного плясуна. И бедный «Чарли» не только мирится со своей судьбой, но и устраивает их судьбу. Как Джоконда, он говорит: «Любите друг друга и будьте счастливы»… И когда цирк снимается, когда грузные повозки с цирковой поклажей трогаются и длинной вереницей следуют за первой повозкой, в которой сидят они, Чарли остается позади; он пропускает все повозки до последней и остается, как в пустыне, на лугу. Он сидит на сундучке, а вокруг него на песке большой круг – то след, где цирк стоял. Попадается ему под ногу лоскут бумаги, большой, рваный, на нем звезда, – то прорванный бумажный обруч, через который она скакала, проскочила… На нем звезда; ее звезда? – он бережно подбирает; а может быть, его звезда? – он комкает в руке, бросает в сторону, на ветер, да еще и ногой брыкнул – лягнул свое «счастье»…
Чарли Чаплин автор, не только лицедей, не только режиссер. Разве автор только тот, кто книги пишет? Он автор и он сам в свою книгу вошел и зажил в том, что сам родил. Да он не только родил свое произведение, он и сам себя родил. Разве это он, он сам, господин такой-то, Чарли Чаплин, портреты которого мы иногда видим в журналах, в биографиях? Тот, другой, тот «настоящий» именно не настоящий Чарли Чаплин. Тот – человек как все, прилично одетый, с крупными, сильными чертами лица, с тонким, проницательным взглядом, совсем не удивленными глазами… Разве это Чарли? Да он ни у кого не останется в памяти, а этот, щупленький, у которого все им самим переделано по-иному, не так, как природа создала, этот всем известен и останется, конечно, навсегда в памяти.
Ибо Чаплина не коснется капризница-мода, то выдвигающая, то развенчивающая. Это слишком сильное, исключительное, личное явление: Чарли Чаплин один, неповторим, незаменим.
Заговорив об авторстве Чаплина, нельзя не отметить, что в своих «повестях», писанных средствами житейской прозы, он не только прозаик, он поэт. Тонкий, благоуханный поэт. Он поэт лохмотьев, пыли, грязи, затхлости и многого, от чего мы отворачиваемся, но в чем он умеет показать нам то, чего мы не умеем видеть.
Да, не в бальных платьях кинематографических «ведеток», не в раскрашенных гирляндах цветов и экранных эффектах лунных ночей – поэзия жизни во всем том, что остается в нашей душе, когда валкою походкой, помахивая палочкой и усаживая на непослушных кудрях свой неугомонный котелок, Чарли Чаплин на экране удаляется, удаляется все дальше, становится все меньше и наконец пропадает в черном пятне сомкнувшегося вокруг него теневого круга…
Печатается по: Последние новости (Париж). 1928. 21 февр.
Диана Карен О ЧАПЛИНЕ
Если не количественно, то качественно враги «великого немого» ничуть не слабее его защитников. Пишется и говорится против кинематографа немало злого, интересного, верного. К возражениям стоит прислушаться. Новое искусство действительно полно ошибок и недостатков. Многие решительно запрещают кино называться искусством. Все основания для такого приговора нетрудно свести к двум главнейшим. Первое: кино будто бы не имеет ничего своего и пользуется только чужим добром; второе: у кино нет никакой традиции, никакой связи с древними музами, оно родилось случайно, вне искусства.
Оба эти аргумента, в довольно причудливом и противоречивом сочетании, я нашла не так давно в интересной заметке В. И. Поля («Кино и музыка»)[405]. Музыкальный критик прежде всего энергично восстает против механического соединения музыки и кинематографа. Я не беру под свою защиту всех таперов и все оркестры всех синема. Они играют часто прескверно, и музыкальные отрывки, исполняемые ими, нередко не подходят к темпу картины. Но это еще не значит, что кино и музыка не имеют ничего общего. Мне кажется, что оба явления ритмические, а потому близкие друг другу. Ритм и музыка – почти одно; о кинематографе этого не скажешь сразу, но можно ли отрицать его ритм?
