Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [172]
Дело в том, что первое появление Чаплина, то есть когда вы его видели в первый раз, поражает своею пошлостью. Есть и в его репертуаре сцены в последней степени пошлые, невыносимые, такие, которые внушают сострадание к тем, кто может им смеяться. Может быть, этот репертуар относится к тому, что называется грехами молодости; во всяком случае, он относится к периоду исканий, когда он нащупывал, что может в публике вызвать смех. Это период, когда Чаплин не был еще «двойной». По этим образцам его искусства, вернее, его находчивости нельзя и подозревать, сколько в нем скрывается глубины. Но как только эта глубина проступает, лишь только проступает наружу оборотная сторона того, что мы видим, тогда вдруг раскрывается картина, в которой пошлость есть нечто, как рамка, а в ней прекрасная, если можно так выразиться, нравственная картина, невидимая, но ясная очам духовным и бесконечно ценная. Эта сторона Чаплина обнаруживается с особенной яркостью в фильме, в котором он не участвует, а был автором и режиссером[403]. «Общественное мнение» – обыкновенная, самая обыкновенная история. Пошлая будничность с начала и до конца. Но тут он показал себя настоящим поэтом. Поэт пошлости. В плоскодонной повседневности так глубоко захватить! Я видел вокруг себя людей, и старых и молодых, и женщин и мужчин, – плакали. Потрясающая простота средств. Эта сцена, где сын в первой комнате готов бежать за женщиной, которую любит, и в следующей комнате мать-старуха на стол, кажется, накрывает: едва видно сквозь щелку занавески; и эта щелка только иногда раскрывается, когда молодой человек мечется от матери к возлюбленной. Да, только занавеска разделяет эти две трагедии, эту посюсторонность от той потусторонности… Но она уходит, он кидается за ней; сбегает вниз – поздно, автомобиль отъезжает: пыль…
Вы испытали когда-нибудь жгучее, мучительное впечатление от облака пыли? О, природа тоже мастерица: напустит облако, рассеет – и нет ничего, а было… Чаплин – поэт пыли и грязи, и лохмотьев, и затхлости, и многого другого, от чего мы отворачиваемся…
В этом фильме, в особенности к концу, сгущаются – что мы в театре называем – немые сцены. Юноша застрелился: мать сидит перед трупом сына, ее взор падает на портрет «той женщины». Она вскакивает, выхватывает из стола револьвер сына, поспешно надевает шляпку, быстро уходит. Но «ее» дома нет. Мать возвращается, у трупа сына – «она». Мать стоит в нерешительности, садится с другой стороны кровати… Обе в слезах; и тут рука матери ищет, находит и сжимает руку «той женщины».
Редко в театре видал я что-нибудь равное по сосредоточенной силе, чем эта немая сцена…
Красивый примиряющий конец. Обе женщины вместе в деревне, воспитывают каких-то детей. Лоно природы… Она с одним из детей на большой дороге встречает повозку с работниками, их подбирают, едут, сзади свесив ноги. Пение, гармоника… Вот автомобиль – два господина; один из них ее бывший любовник, едут. Оба экипажа встречаются. Вы думаете – остановка? Нет, разъезжаются. Едет автомобиль, его видно в спину; дальше, дальше, «сверлит воздух», пропадает… Пыль…
Когда в темном зале на черном экране световые буквы возвестили, что – «конец», раздались рукоплескания – горячие, взволнованные, невольные. В них, конечно, звучало: «Автора!»
Если бы кто-нибудь крикнул, наверное, господин в пиджаке объявил бы, что «автора в театре нет». Какая несправедливость! И какая неправда!
Печатается по: Звено (Париж). 1926. № 161. 28 февр.
Сергей Волконский ЧАРЛИ ЧАПЛИН [II]
Появился давно обещанный, давно изданный «Цирк». И на бульваре перед кассой хвост ожидающих очереди.
Как-то раз я написал о Чарли Чаплине в «Звене». Помню, начал статью: «Вот он! Вот он!» Должно быть, иначе нельзя. Когда открылась первая картина нового его фильма «Цирк», сейчас же вокруг меня голоса взволнованно прошептали: «Вот он!» Да, он стоит вместе с толпой, спиной к зрителям. Но разве можно даже в толпе не узнать и эту спину, и эти несуразные брюки, и этот несидящий на голове неугомонный котелок, и эту всегда помахивающую тросточку? Все это мы знаем, всегда любили, но после этого фильма полюбили в тысячу раз больше.
О Чаплине много писали последнее время, писали в связи с какими-то его бракоразводными делами[404]; и так много занимали внимание публики этими биографическими подробностями, что мы почти уже забыли, что дело идет об артисте. Но он не забыл, что он артист, и, несмотря на хлопоты общественно-семейного порядка, успел не только сочинить новый фильм, не только поставить его, но успел сделать огромные успехи.
Поразительно, до чего дошла разработка этого лица. Да одного ли лица? Все играет, живет; все говорит. И вместе с тем разработано то, что можно бы назвать вторичным, невидимым смыслом его мимического поведения. То простое балагурство, которое в самых ранних ролях его забавляло не многих невзыскательных зрителей, теперь если не отсутствует, то отходит совершенно на второстепенный план: становится важно не смешное, что он делает, а то душевное, страшное или доброе, или сострадательное, – всегда глубоко трогательное, – что под этим смешным. Вот эта «двойная игра», Чаплину свойственная и столь ни на чью иную не похожая, – она в этом последнем его произведении выступает во всей силе главнейшего, единственного драматического и мимического его задания как автора и как исполнителя. Как никогда, выступает
