Киевские митрополиты между Русью и Ордой (вторая половина XIII в.) - [36]

Хорошо известно, что правовая культура зависит от особенностей этнической, национальной и религиозной самобытности[401]. Однако изучение воздействия Орды на церковно-каноническое право находится в самом начале своего пути. Сказывается недостаток источников и господство историографических стереотипов, восходящих к дореволюционной церковной традиции. Труды большинства авторов нередко либо отказывались замечать и признавать существенное влияние Орды на организацию церковной жизни Руси, либо сводили таковое к лапидарному тезису об ордынском гнете[402]. Можно признать, что вклад церковных исследователей в освещении вопросов церковно-ордынских каноническо-правовых связей минимален. Основная заслуга в изучение названных аспектов принадлежит светским ученым. Правда, ситуация не проста. На сегодня наибольшее внимание уделено изучению ханских ярлыков церкви[403]. В какой-то мере тема влияния Орды на право Русской Православной Церкви присутствует в крупных работах И.Н. Данилевского и Д.Г. Хрусталева[404]. Наиболее комплексно вопросы церковно-ордынских правовых связей затронуты в монографии Р.Ю. Почекаева и исследованиях Ю.В. Сочнева[405]. В большинстве же современных работ по истории взаимоотношений Руси и Орды острые углы неоднозначного церковно-ордынского общения по-прежнему старательно избегаются, а выносимые положения в значительной мере повторяют мировоззренческие позиции дореволюционных авторов[406].

Между тем, некоторые стороны канонического строя русской церкви XIII–XIV вв. уже получили детальное исследование. Так, комплексному изучению подвергся древнейший русский номоканон[407]. Правда, примечательно, что А.С. Павлов, как и другие исследователи русского номоканона, при анализе введения на Руси сербской кормчей не принял во внимание то обстоятельство, что рост политического влияния киевского митрополита и установления дипломатических отношений между киевской первосвятительской кафедрой и Сербией произошло именно тогда, когда церковь находилась под якобы жестким монгольским давлением. Неоднократно внимание исследователей привлекал сюжет и положения церковного собора 1273(4) г.[408] Однако почти никто из дореволюционных и большинства современных авторов не связывает обстоятельства созыва данного собор с ростом канонической правоспособности митрополита, а также с последствиями установления тесных взаимоотношений между русской первосвятительской кафедрой и Ордой. Однако и те, кто заметил подобные связи, нередко увязывает свои выводы и наблюдения исключительно с вопросами религиозной морали, нормы которой якобы пострадали в период нашествия. Такой подход обнаруживается в концепции протоиерея Владислава Цыпина, объясняющего мотивы созыва собора 1273 г. следующим пассажем: «Собор принял ряд мер, направленных на восстановление церковной дисциплины, расшатанной монголо-татарскими ордами»[409]. Заключения современного церковного канониста не только объясняют и упрощают ситуацию, но и остаются необоснованными. Между тем, ситуация видится более сложной и интересной.

Обозначенное затруднение во многом объясняется неразрешенностью проблемы регламентации взаимоотношений церкви и княжеств, а также церкви и Орды во второй половине XIII — начале XIV в. Если проблемы происхождения ханских ярлыков, их содержания и представлявшихся ими прав в целом церкви хорошо изучен[410], то вопросы разграничения линии взаимоотношений Князья — Церковь — Орда в историографии ни разу не поднимались. Кроме того, предыдущая часть исследования показала, что русская церковь пробовала и активно прилагала все свои усилия, в лице первоиерархов, чтобы найти свое место в этой линии взаимоотношений. И Ордынское право, в лице ее гарантов — ханской администрации, оказало высшему духовенству Руси в этом поиске существенную помощь[411]. Однако в историографии отношение к тому, как выстраивалась связь Русской церкви и Орды, достаточно размыто. В целом прослеживается три точки зрения.

Первая, наиболее ранняя, восходит к традиции, заложенной Карамзиным, и рассматривает ордынское присутствие как «иго», а церковь как «страдалицу»[412], о чем было сказано выше. При этом церковь, в представленной концепции выступает перед Ордой «ходатаицей» о русских людях и активным миссионером[413]. Однако подобные тезисы носят историко-мифологический характер, больше связанный с вопросами национально-идеологического свойства, а не исторической реконструкции[414].

Вторая точка зрения более сдержанная. Впервые она была предложена митрополитом Платоном (Левшиным), негодовавшим о неэффективности деятельности церкви монгольского и домонгольского периода[415]. Но поддержку и развитие его мнение обрело лишь во второй половине XIX века, найдя сочувствие в работах, вышедших после великих реформ Александра II[416]. Обозначенная научная позиция связана с именами Е.Е. Голубинского, А.В. Карташева, митр. Макария (Булгакова). Она рассматривает церковь как силу, не пренебрегавшую сотрудничеством с Золотой Ордой, а порой и сознательно искавшую всестороннюю поддержку в Сарае и в итоге обретавшую ее из рук ханов. Наиболее наглядно следы этого взаимовыгодного влияния прослеживаются в процессе формирования церковного права, обнаруживаясь даже в более поздний период, в XV–XVI веках, когда о доминировании ордынцев на Руси уже не было и речи. Примером подобного положения дел служит появление огромного числа списков устава Ярослава, преследовавших своей целью подтвердить материальные и правовые иммунитеты церкви перед княжеской властью, полученные в период ордынского господства