Казтабан - [3]

Я копал выгребную яму, таскал цементные блоки, пилил какие-то доски и всё это время краем глаза любовался людьми, окружавшими меня. Не сговариваясь и не подчиняясь какой-либо иерархичной системе, все упорно трудились, находя занятие по способностям. Женщины что-то нарезали и раскладывали на куске фанеры, лежащей поверх двух опрокинутых жестяных бочек и покрытой взявшейся откуда-то скатертью. Мужчины распределились по всему участку и иногда собирались в одной точке, чтобы обсудить возникающие по ходу строительства вопросы.

День клонился к вечеру, но, несмотря на усталость, а может быть и благодаря ей, все были в приподнятом, даже праздничном настроении. Будто где-то за чертой видимого мира, за гранью всех этих пыльных строительных трудов происходило необъяснимое священнодействие, которое сплотило незнакомых людей и позволило им на какое-то время наполниться светом, рождающимся во взаимодействии друг с другом.

Когда стало совсем темно и народ начал разъезжаться, на участок пришёл Казыбек, дядя Айдоса. Его ещё не достроенный дом находился по соседству. Казыбек недолюбливал меня с тех пор, как узнал о моём происхождении. Вот и теперь, демонстративно повернувшись ко мне спиной, он обратился к Айдосу, говоря только на казахском и иногда громко сплёвывая в сторону. Я подошёл ближе.

Как мне удалось понять, Казыбек просил Айдоса, чтобы тот забрал себе разные вещи (в том числе старые книги) какого-то родственника, который переезжал в Астану и не мог много с собой увезти. Когда в разговоре проскочило упоминание об «Абай жолы»[5] на казахском языке, у меня загорелись глаза. Говорят, прочитать «Путь Абая» на казахском – это практически выучить язык. Честно говоря, никогда не доходили руки. Айдос заметил мою реакцию и кивнул: «Дам прочитать».

Казыбек с презрением посмотрел на меня:

– Тебе? На казахском?

– Ағай[6], Тлек хочет выучить язык, он старается. И культуру казахскую изучает, на национальных праздниках бесплатно работает, чтобы больше увидеть. Пусть почитает «Абай жолы», я думаю, многое поймёт, а что не поймёт – будет повод узнать.

Айдос дружески похлопал меня по плечу.

– Поздно изучать уже. – Казалось, чтобы говорить со мной, Казыбеку приходилось делать над собой большие усилия, преодолевая отвращение. – Надо было оставаться с русскими, раз тебя там родная мать бросила. Понесла от кого попало, вот и избавилась. Отец, может, вообще не казахом был. Ни матери своей не видел, ни рода своего не знаешь, ни кем твой дед был, сказать не можешь. Ты не казах, ұят, сен мәңгүртсін![7]

Во мне что-то оборвалось, в ушах громко застучало. Хотелось драться. Бить. Сказанные Казыбеком слова жгли, как клеймо, оставленное раскалённым железом. Я посмотрел на Айдоса. Воспитанные люди слишком часто оказываются перед сложным выбором. Было видно, как обида за друга борется в нём с запретом перечить старшим.

– Сіз мәңгүрт болмағаныныз қандай жақсы болды, аға[8], – сказал я глухим голосом, пожал руку растерянному Айдосу и пошёл прочь.

Я шёл вдоль трассы в надежде поймать попутку в город. На душе выли собаки, непроизвольно сжимались кулаки. Казыбек не был первым человеком с такой точкой зрения, и уж точно он не был последним. «Я никогда не буду здесь своим, – думал я, поднимая руку на свет фар проезжающих машин. – Даже когда начну говорить по-казахски, даже если изучу все традиции и буду знать историю своего народа лучше большинства его представителей. Они не примут меня, потому что я не знаю своего племени, потому что родился от неизвестной женщины на чужой земле. Я так и буду скитаться по городам, заглядывая на праздники и игры, прикасаясь к жизни, манящей и упорно отталкивающей меня. Буду знакомиться с людьми и становиться им другом, но никогда не смогу встать с ними в один ряд».

Я знал, что преувеличиваю и что таких, как Казыбек, гораздо меньше, чем остальных. Проблема заключалась в том, что я сам не мог принять себя, свою потерянную историю, и это внутреннее напряжение, создающее психологический и языковой барьер, мучало меня много лет. Случившееся дало мне повод в очередной раз расковырять старую болячку.

Остановившаяся машина прервала поток моих отчаянных мыслей. Я приоткрыл дверь.

– Қайда барасың? – наклоняясь, чтобы лучше меня разглядеть, спросил водитель.

Говорить по-казахски не хотелось. Я сглотнул подступившую горечь.

– Қалаға…

– Отыр, қалаға дейін жеткізіп салайын[9], – улыбнулся водитель и приветливо хлопнул по сиденью.

Я сел и пригляделся. Это был мужчина лет пятидесяти с мягким открытым лицом и в белой тюбетейке. Я обратил внимание на его ладони: они держали руль твёрдо и уверенно, а на большом пальце правой руки не хватало фаланги.

– Сам из города?

Он перешёл на русский, и я выдохнул. Очень страшно было сказать по-казахски что-то не так, ошибиться и снова увидеть в глазах презрение и услышать в свой адрес унизительные слова.

Завязался самый обычный разговор, какие всегда случаются в продолжительных поездках. Водитель с интересом расспрашивал меня о моей жизни, часто одобрительно кивая и уточняя детали. С каждым километром на душе становилось всё светлее, и окружающий мир вновь окрашивался в оптимистичные краски. У меня создалось впечатление, что он старше, чем кажется. Такой спокойной мудростью обычно обладают только очень пожилые люди. Узнав, что я увлекаюсь казахской культурой и занимаюсь фотографией, он оживился. Оказалось, его близкий друг, археолог, реконструктор тюркского боя и боевых ритуалов, каждый год на Наурыз выезжает с командой за город и проводит там тренировки. Происходит это в древнем кочевом святилище Каракыр. Водитель посоветовал мне связаться с этим человеком, помочь хорошему делу качественным фоторепортажем и самому воспользоваться возможностью глубже познакомиться с тюркской культурой. Я с радостью согласился, хотя тогда и предположить не мог, сколько дверей откроется передо мной в результате этой поездки.