Каждый пятый - [5]

— Даю, — пробасил Иван. — Только прошу, чтобы в мою семейную жизнь не вмешивались. Не лезли к моей жене со своими советами. Сами разберёмся.

Нелька тихо всхлипнула. Вообще сидела тише воды ниже травы. Не то что вчера вечером.

— Кто это вмешивается в вашу личную жизнь, товарищ Одинцов? — выскочила Шарымова.

— Ты и вмешиваешься.

Не смолчал. И кому — бабе, ничтожной востроносой подпевале Тигры. «Опять намудрил, мудрец», — говаривала покойница бабушка. Как оно вышло с ботинками этими проклятыми, припомнишь-то с трудом. У Ивана последнее время то одно побаливает, то другое мозжит — ахиллы, голеностопы, два года назад оперированный мениск… Молодой был — не жаловался, а нынче нет-нет да заскулишь, старый пёс. А кому, как не ей, Нельке? Потом совестно, презираешь себя, что не сдержался. И на неё бы глаза не глядели, что ей поплакался… Но — другая утешила бы, приголубила, это тоже иногда человеку надо. В крайнем случае, мимо ушей пропусти, и за то спасибо. А она — нет, она о том, что ей товарки насвистят. Вчера вечером голову вымыл, стал причёсываться — в щётке пук волос. «Что-то я, Нелька, лезу. Лысеть, что ли, стал?» — «На чужих подушках плешь протёр». Он возразил — спокойно: «Про подушки, имей в виду, говорят, когда плешь на затылке, а у меня, видишь, с висков залысины, дура», Она опять что-то вякнула. Лишь бы её слово — последнее. Она вякнула, он гаркнул. Сумку схватил, замахнулся. Она, в чём была, за дверь — конечно, к Галке с Тигрой…

Тут и намудрил. Бритвенно острым сапожным ножиком, Который всегда при себе, даже на трассе — чтобы менять, если надо, смазку. Противное, мерзкое занятие — счищать слой мази и налипшего снега, в спешке царапать, уродовать скользящую поверхность, живую спину родных лыж. Точно собственную шкуру соскребать. С таким именно чувством и тоже отчего-то второпях — себя не помнил — он истерзал первое, что попало под руки, а оказались её лыжные ботинки.

Тем временем Костик Бобынин вёл протокол, отдельные выражения в речах непроизвольно смягчая, в своей же речи усугубляя строгость.

Гонщик Аркадий Козодой шумел, что, судя по выступлению Одинцова, он не осознал критики, не проникся, а, наоборот, хочет себя выгородить за счёт других: похоже, уважаемый Лев Николаевич поторопился брать его на поруки. Старший тренер Быстряков уверял, что Иван Фёдорович, несомненно, осознал. Лев Николаевич твердил, что нисколько не жалеет:

— Мне ли, друзья мои дорогие, не знать Ивана Одинцова? Это благородный человек, он от того, что такой крученый-верченый, сам мучается и себя казнит.

Иван слушал и не слушал, и думал о том, какими крепкими узлами связаны лыжные судьбы тех, кто сейчас в гостиничном номере — все вместе и каждая с каждой,

Вспоминал первый свой сбор в составе могучей армейской команды — в Златоусте. После ужина компания подзадержалась в столовке — чаёвничают, рассказывают случаи из богатейших биографий. Речь держит Лев Прокудин: истый лев — ещё до финской, пока не поссорились с финнами, он Русканена одолевал и Карху.

— Иду намедни десять вёрст. Ходко идётся, одного просквозил, пятого, десятого — как пить дать, выигрываю прикидку. Ан слышу, сзади кто-то поджимает. Оглянулся — малец. Только что ростом вымахал, а так малец — солдатик, лыжонки носами в стороны. Не отстаёт — на пятки наступает. Вот те, бабушка, и Юрьев день: от сопливого оторваться не могу. — (Лев Николаевич повествовать любил обстоятельно, пить же чай — неторопливо и помалу, чтобы не перенасыщать организм лишней влагой: отхлебнёт из блюдца, подождёт, пока тепло омоет пищевод, и продолжает. Чашки на вечер ему хватало.) — Эдак, думаю, и лыжню попросит. У меня-то! Что вы думаете? Слышу: «Хоп! Хоп!» Не просит — требует. Тут я как кинусь вперёд. А на повороте палкой его и зацепил. Оглянулся — у него щека в крови. Так мне, верите ли, стыдно стало, так я припустил, чтобы только его не видеть, что не заметил, как на финиш прилетел. Искал потом, чтобы извиниться за свою некультурность, да где найдёшь? А гонку выиграл.

— Лев Николаевич, — застенчиво пробасил Иван, — малец-то — вот он я.

Лыжный мир — тесный. Кто-то кого-то на дистанции по щеке ли заденет, по сердцу ли — нормальное, законное дело. Заживёт. Но как же случилось, что столько народа против него?

К Ивану недавно шли за любой помощью: ботинки починить, крепления поставить. Кольца на палках всем переделывал. Делился собственной мазью-самоваркой, не говоря уж о том, чтобы посоветовать, мазаться ли нынче «Свиксом», «Рексом» или, к примеру, «Роде».

Перестали ходить, когда он от них отломился. Бирюк стал, самому себе постылым.

Подумал вдруг, что мало кому в этой комнате не насолил. Ядрёной сольцой.

Козодой, видно, не может забыть, как прошлой зимой в эстафете на первом этапе у него вышибли палку, что в суматохе с каждым может статься, а потом Иван, поставленный, как всегда, на четвёртый этап, принародно пообещал ему эту палку в задницу всадить…

И над Полькой-Тигрой он учинил жестокую шутку. Шутил над многими и раньше, но не безжалостно, не унижая. Одинокая баба, красы особой бог не дал, остатки спорт отнял, а всё нелегко без мужчины. В «Большом Урале», в вестибюле, стояло — видно, со старых купецких времён — чучело медведя в человечий рост, так Иван с Козодоем его приволокли на третий этаж, уложили в Полькину постель, одеялом накрыли, лампочки из люстры вывинтили. Когда Тигра вернулась с тренировки, бухнулась было пластом, не глядя, визг подняла такой, что дежурная по этажу с ходу набрала 01, 02, 03…