Каждый день сначала : письма - [47]

Ладно, как-нибудь!

Одно есть утешительное известие: Чернушенко[142] приглашает 21 марта на концерт в капелле [с музыкой] Свиридова и Гаврилина. Наверное, съездим со Светланой. Савва тоже собирается. Вдруг да вы с Инной соблазнитесь. Соглашался и Ганичев, но вчера сказал, что совпадает с поездкой на Афон.

А в Иркутск мы собираемся после Пасхи. Вернее, после очередного вручения Солженицынской премии, а оно бывает вскоре после Пасхи. Получив свою, я ни разу больше не был на этой церемонии, и Наталья Дмитриевна[143] весьма обижается. А кому нынче премия — не знаю.

В. Курбатов — В. Распутину

28 февраля 2007 г.

Псков

Очень понимаю твою досаду, Валентин, на нас, которые пустились величать тебя «несравненным» и «единственным». Но тут уж тебе придется смириться, потому что правда — несравненный и единственный. И даже великий. Никто и не виноват. Ты сам был так высок и серьезен в своем служении, что оно и не было писательством в нашем житейском смысле, а действительно служением. Так что все мы только посильно воздаем тебе должное, а не хвалим тебя. Это мы таким образом себя ругаем, что сами были поспешны и суетны, сами не служили, а прислуживались. И вот, чтобы хоть как-то оправдаться перед собой, возвышаем тебя, что-де настоящую меру знаем и видеть тех, кто ее блюдет, видим, и тем как бы и сами немножко великие. Тут море всяких оттенков, так что ты прими это как опыт наблюдения за человеческой природой, словно это не про тебя говорится. И увидишь много хорошего и неожиданного. Нас по-другому увидишь. А отнекиваться — это только провоцировать удвоенные похвалы. Дай нам порадоваться, что не все измельчали, что кто-то из нас делал свое дело достойно великой литературы, не ронял писательское дело.

«Наш современник», конечно, немного перебарщивает. Это он не только с тобой, а вообще с русским делом. В литературу его превращает, расходует на красноречие. А пора уж про русское-то дело не говорить, а делать его. А красноречие оставить депутатам. И соискателям власти. Они в этом понаторели. Все теперь за Россию — свободную, справедливую, трудовую. Кто за какую. Никого против нет, а России оттого-то нет и становится все меньше. Вот мы и похвалы тебе за русское дело выдаем и тем как бы продолжаем святое дело сопротивления, хотя давно никто ничему не сопротивляется.

Отчего во мне и моя книжка про тебя болит. Все слова ушли в песок в первой и уйдут во второй. Пишешь уж больше по привычке, потому что ничего другого не умеешь, а веры, что до кого-то достучишься, нет.

Я даже и представлять ее во Пскове, несмотря на Генину просьбу, не хочу. Народ разохотился на сытное питание, на удобства там и там и всякое слово поперек уже воспринимает с раздражением. Не хочет он ни христианства в его прямом значении, ни бедности как условия добра и единства, а только игры в христианство и бедность. И писать уже про это не хочется. Я уж и рад, что опять бежал в Византию. Там как-то об этом естественнее говорить и тебя охотнее прощают, потому что ты про «них» говоришь, про ушедшее, которое льстит нам, словно мы его преемники, хотя и дня не прожили бы в той правде.

Ладно, нечего об этом — ни в письме, ни в разговоре. Ты это лучше меня знаешь.

Письмишко это пишу в Михайловском в гостевом домике с мансардным окном в небо. Идет снег, и каждая снежинка, падая на стекло, на мгновение успевает просверкнуть всей красотой, как эхо Вифлеемской звезды, и тотчас растает, как человеческая жизнь…

Завтра письмо увезут в Пушкинские Горы, а там своего почтового отделения нет, и его повезут на юг через два района, в Бежаницы, к которым приписана пушкиногорская почта, а оттуда на север, в Псков, поездом или автобусом. А уж из Пскова в Москву, так что, скорее всего, письмецо добредет до тебя, когда мы уж не только в Москве повидаемся, айв Петербург съездим.

Но зато будет видно, как велика Россия, хотя до тебя сейчас 600 верст и почтовые всадники Тамерлана донесли бы это письмо до тебя назавтра. У них были перебиты коленные чашечки, и они могли сидеть только на конях, но за это получали страшные права над всем, что идет пешком, и меняли власть на коленные чашечки. Так слаб и жесток человек. Но уж зато почта при Тамерлане была проворнее сегодняшнего авиасообщения.

В. Курбатов — В. Распутину

23 марта 2007 г.

Псков

Спасибо тебе за счастливые дни общей радости и ободрения. Сердце очень утешилось тем, как все было искренно и подлинно в любви к тебе, а значит, к твоему слову и делу, которое немного и мое слово и дело. Будто и моя мысль прощена и отпущена и можно опять садиться за стол и опять поворачивать к свету. А уж казалось… Ну и, значит, всё правильно и воскресение всё воскресение, а неправда — неправда, и мир в основе стоит как стоял, и шатания его не к смерти. И опять можно выходить ко Христу, не боясь поражения.

В. Курбатов — В. Распутину

30 мая 2007 г.

Псков

Привет от моих ласточек твоим. Смеются, гоняются друг за другом с девичьим визгом. А к вечеру проступают соловьи, как с переводной картинки: всё ярче, ярче… Солнце садится так бережно, так спокойно, так ласково, что Бог весть отчего сжимается сердце. Чего бы еще? Сиди, смотри на старые яблони, радуйся ласточкам, гляди, как они, упираясь пятками, тащат из земли упирающегося червяка, ан нет. Завтра приедет Савва — проверить, как у нас тут и что, собрать зал побольше и «разобраться с нами». А послезавтра надо ехать в Михайловское на Пушкинский праздник представлять молодых поэтов и умничать на форуме русского языка. И как всегда, нервничать, уставать от празднословия и клясться себе, что больше ни ногой, как будто мы вольны в себе.