Каждый день сначала : письма - [46]

С ненавистью к себе думаю о предстоящем юбилее. Отмечать мне его очень не хочется, я для такого действа не гожусь. И сбежал бы, если бы не Генина затея привезти книги, пригнать тебя и устроить что-то вроде презентации. Огорчать его не хочется, кончится тем, что придется огорчать себя.

Звонил сегодня в Иркутск и в Братск сестре. В Иркутске -30°, в Братске -40°. А в Москве ни солнца, ни снега, ни минуса, одно голодранство. И никаких никуда позывов. Лежал бы и читал, слава Богу, вернулась охота к чтению. Может быть, и еще что-то вернется.

Обнимаю тебя. Завтра первое свидание с Саввой. Волнуюсь. Доходят слухи, что очень прибавил в энергии.

В. Курбатов — В. Распутину

10 января 2007 г.

Псков

А ты думал, пустяки-то (предисловия, послесловия) легко писать? Мелочевку-то? Она, брат, помучительнее долгого труда. Да еще если, как у меня, сегодня — Распутин, а завтра Борхес. А чё сделать, если одни одно читают, другие — другое, а ты такой умный, что и то и другое. В результате-то, конечно, оказывается, что ты и там и там верхогляд и пустозвон, а уж втянулся, уж ничего другого и не умеешь. Но на первый взгляд так наморщишь лоб и такой напустишь серьезности, что на минуту и обманешь. На том и едешь. Благо и век таков же: всё у него наверху и бегом. За Гену я тоже тревожусь. Он бежать-то бежит, но глаза у него все время повернуты к материнской кровати: как она там. И каждый звонок — испуг, каждое воспоминание среди дня — боль. Как на привязи у неизбежности ходит с холодным дыханием за спиной. Это мучает сильнее утраты, но и держит на земле лучше — и при больной матери ты все не одинок. (Смотри об этом у Валентина Распутина в «Последнем сроке».)

Мы перекинулись словцом в новогоднюю ночь. Он был бодр и даже не страшился конкурентов в бизнесе (видно, нашел к ним ключ и ободрился). А я только улыбаюсь богатству и легкости мира: наш с тобой редактор, соседка по даче, читает нас в Австралии. Видно, там глаза острее и слух на родное вернее. Как стал тесен мир и как мы быстро привыкли к этой тесноте. Меня вон тоже михайловский директор в Хельсинки зовет — «погулять», а мой турецкий работодатель и вовсе — в Париж, по следам отступления Наполеона. Дети! Легко все у них и «семь верст — не околица». А я вот тоже с тревогой думаю о твоем юбилее, о Генином приезде, о книгах. А он ведь еще и в Иркутск сразу собирался — там показать, а это уж будет к концу раннего сегодня Великого Поста, и мне бы надо домой к страстной поспеть, чтобы потом сразу собираться в Чусовой, где я почетный гражданин, чтобы выбрать там в Почетные гражданы Марью Семеновну, хотя я был уверен, что она там давно, потому что заслуживает это в Чусовом больше, чем мы с Виктором Петровичем, вместе взятые.

Ну, в общем, опять привязывай на спину крылья и лети! А гузно-то уж неподъемное. Да и попил на своем веку (часто из неумения отказывать) столько, что сердце криком кричит, и я уж боюсь даже недальнего поезда, чтобы не причинить хлопот Министерству путей сообщения.

Приехал Савва, манил с собой в Михайловское, но тут уж я прянул в лес и бежал. Но завтра приедет «накручивать хвоста начальству» и забежит. Поднимаю гантели, подтягиваюсь и отжимаюсь — готовлюсь, чтобы быть в соответственной форме.

В. Распутин — В. Курбатову

17 февраля 2007 г.

[Москва]

Прошел слух, что ты не то из Трои, не то из Малой Азии проехал в свои российские пенаты. И поди, проснувшись на следующее утро, сел за работу. Я же бездельничаю безвылазно и на этой никуда не ведущей тропе и доползу до конца.

Позавчера с Саввой и Толей Пантелеевым были у Юркина[140] в «Мол. гвардии». Толя приезжал с альбомом. Издательство теперь уже и вовсе не хочет вкладывать в него деньги, даже и ту долю, на которую соглашалось два года назад. Но к Савве явилась вдруг уверенность, что деньги мы найдем. Толя вчера уехал, а в издательстве обсчитывают, во что может обойтись альбом. Чем кончится вторая попытка — приходится только гадать да надеяться, ведь это никак не менее, а скорее всего более трех миллионов. Савва по телефону грохочет, что это чепуха.

Прости меня, грешного, но я тут вмешался в твой дневниковый текст, который ты дал «НС». Может быть, ты бы и не заметил, но лучше признаться. Поправил неточности и убрал то, что может обидеть живых. К примеру, учительницу французского. Откуда мне было знать в невинности своей, что говорить с тобой надо осторожней. Вот и откровенничал, к примеру, о владыке Серапионе, будто он «стучит» в обком. А «стучал» ли? Не слухи ли были?

Вообще, конечно, я дал маху, что не разведал заранее, что может выкинуть «НС». А когда донесли, когда спохватился — было поздно. Зачем мне эти славословия, которые A. Казинцев[141] вытягивал у порядочных людей — у Лихоносова и Шафаревича?! Им некуда деваться, они соглашались, а для юбиляра эта подборка, в сущности, оскорбление всякими, там, «великий» и «непревзойденный». «Непревзойденного», кажется, нет, но похожее есть. У текста B. Крупина название: «Мы спасены, с нами Распутин!»

Убей, лучше не скажешь. Звоню Крупину: ты что делаешь, Володя? Он: не было у меня этого. Звоню Казинцеву: откуда взялось? убирайте! Поздно, говорит, листы ушли в типографию. Я в горячке подумывал сбежать в Иркутск, да плохо подумывал: журнал-то ведь и туда придет. А кроме того, и там своя возня начнется, так что приковали на цепь, сиди и квакай: я великий! я великий!